Витязи из Наркомпроса

Остановившись резко на самом берегу, девушка порывисто присела на корточки, так, что её белокурая голова оказалась на одном уровне с головою её малолетнего мужа. Она нежно и ласково обняла его, что-то прошептала ему на ухо, поцеловала в щеку — нежно, ласково, совсем по-матерински… Заботливо потрепала его по вихрастой нечёсанной голове, резко встала, и, уже не оглядываясь назад, на теперь уже бесповоротно покинутый ею мир, решительно и смело шагнула на к ним борт, попросив о чем-то Филю на своем певучем языке…

Теперь её уже никто не удерживал, даже бледный как смерть подросток, до крови закусивший себе кулак, чтобы не закричать «Апа! Адя куду…».

— Просит только, на тот берег её перевезти…, — перевел о. Савва. — А там уж она сама до своего собственного места доберется…

— А там, как же она… Там же кругом одни непроходимые болота? Может, мы её сразу до дому довезем? — забеспокоилась Наташа.

— В жизни и смерти путь сам себе не найдешь, на чужой лодке не доплывешь…, — как всегда непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

… Долго глядя вслед исчезающей среди тонких березок и осин белой фигуре, которую всё крестил о. Савва, беззвучно повторяющий: «Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго рабу Твою, сестру нашу имя ей Ты веси, и яко Благ и Человеколюбец отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости ей вся вольная её согрешения и невольная, избави её вечная муки и огня геенскаго и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя…» Бекренев вдруг сказал:

— Наталья Юрьевна… Давайте вернемся…

— Куда? Зачем?…, — мертвеющими губами ответила девушка, полными слезами глаз смотрящая на ржавое болото и темно-зеленую кайму леса за ним.

— Я не знаю…, — пожал плечами Бекренев. — Может, на нашу дачу в Ильинской? Будем сидеть на террасе, в старых плетеных креслах, накрывшись клетчатым пледом, сколько нам осталось, слушать шум дождя, говорить…

— По удойной пионер-вожатой соскучились? — привычно съязвила Наташа. Потом, обернувшись всем тонким, напряженным, как струна, телом, сказала с мольбой:

— Не сердитесь, Валерий Иванович. Не хотела вас обидеть, как-то само собой у меня приступы неконтролируемого хамства случаются…

— Это у вас, тётя Наташа, затык от излишней стеснительности! Понимаю, сам такой! — со знанием дела пояснил дефективный подросток. И тут же снова получил крепкий сестринский подзатыльник.

— Наталья Юрьевна, я ведь серьезно… Вы не понимаете…

— Валерий Иванович, не держите вы меня уж за совершенную дуру-то… я всё прекрасно понимаю!

— Нет, не понимаете! — Бекренев покраснел, нахмурился, прокашлялся, прикрыв рот смятым, давно не стиранным платком…

Полуотвернувшись от собеседницы, преодолевая мучительный, нестерпимый стыд, глухо сказал:

— Вы ведь ничего, собственно, обо мне не знаете…

— Знаю. — спокойно и ласково сказала Наташа. — Я все давно про Вас знаю. Вы, Валерий Иванович, ещё в 1929 году стали секретным сотрудником ОГПУ, работали по линии белой эмиграции, только в этом году предотвратили два террористических акта, в том числе тот, который должен был произойти в детском саду имени Баумана во время проведения районной игры в Чапаева… А теперь имеете задание не допустить нашу комиссию в Барашево.

Девушка секунду помолчала, грустно улыбнулась:

— Вот видите? Я даже ваш секретный псевдо знаю, вы — Олеся… Что? Разве… Не… так?

— Нет. Совсем не так. Олеся, это буду азм, многогрешный…, — пожал ставшими непривычно прямыми плечами отец Савва.

— А я здесь буду по линии Разведупра РККА! Позывной Беркут. — прищелкнув каблуками, пояснил Бекренев.

Офонаревший от таких новостей дефективный подросток только таращил на них глаза от изумления…

2.

— Господи, помилуй! — искренне произнес о. Савва, перекрестившись. — Ну, я ещё понимаю, Госконтроль… Но что военным-то в здешних лесных пустынях запонадобилось? Это ведь не какое-нибудь хмурое пограничье: отсюда три года скачи, никуда не доскачешь! Расея — матушка, глубинная, исконно-посконная!

— Хорошо. — четко, по-военному ответил Бекренев. — Я отвечу! Тем более, что вам станет тогда гораздо понятнее, почему я Наталью Юрьевну категорически не желаю туда, дальше, пускать… Но с одним условием… Батюшка, поясните, на чем вас взяли?

— Да чего там…, — махнул рукою священник. — Меня и брать-то особо не требовалось: зане, аз есмь чисто анти-Ахиллес… У того одна пята уязвима была, а у меня всё тело, одна сплошная Ахиллова пятка. Просто однажды пришли ко мне две юницы, из Органов социального надзора и ювенальной юстиции, и заявили: не имею права я, лишенец, детей воспитывать! И они их решением суда у меня отбирают, чтобы отправить в образцовый детский дом имени товарища Коллонтай… А одна из них, мужеподобна есмь, на мою старшенькую так и зыркает, сальными такими гляделками…

— Да…, — согласился Бекренев. — При Ягоде быть tribade было весьма модно!