Витязи из Наркомпроса

Дефективный подросток Маслаченко, прыгая, словно козлик, через бревна, добежал до ближнего барака:

— Дядь Валера! Тут снаружи всё проволокой замотано и что-то написано… не по нашему…

«COLOTYPHUS» — прочитал всё объяснившее, большими красными буквами, написанное на дверях зловещее слово Бекренев…

— Что это значит? — спросила удивленная Наташа.

— Тиф это, брюшной…, — ответил много чего повидавший о. Савва. — Полагаю, что внутри барака — больные. Были.

Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы… Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все… У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры…

Когда мерно поющий «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…» о. Савва смиренно отпевал усопших («Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене… Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать…

На звон струны в домик заглянула Наташа. Осмотрелась, вздохнула тяжело, плюнула на забытый в простенке портрет разоблаченного доблестными Органами врага народа, Комиссара Госбезопасности Первого ранга бывшего товарища Генриха Ягоды.

Спросила глухо:

— Валерий Иванович… вы всё это знали?

— Э-э-э… что именно?

— Ну вот… про такое…

Бекренев печально вздохнул:

— Эхе-хе… Я и не про такое знаю… Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть… Мелкое, бытовое злодейство.

— Но почему же вы, враг… Не спорьте, я же понимаю… Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?

— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.

И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:

«Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли?
Смотрите, красножопых саранча,
Россию нашей кровью затопили…
У них же каждый в роли палача!

Грабеж, убийства — ничего святого.
Урвал кусок и думает, что прав.
Горят церква! Нам не вернуть былого.
Пока ещё не поздно — едем, милый граф?»

— Ну, что Вы, сударь, ерунду несете!
Немного надо сдержаннее быть.
Вы горсть земли с собой «туда» берете,
Но как «оттуда» Родину любить?

Не взять с собой могилы наших предков,
Усадьбы, парки, тишину аллей,
Святыни, лес… Вы, сударь, профурсетка?
Как можно бросить Русских здесь людей?

— «Но Вас убьют! Вас бросят на закланье!
Они как псы! Им только пить и есть.»
— Прощайте, сударь. Не пойду в изгнанье!
Наверно, Вы забыли слово Честь?

Чем убегать с позором на чужбину,
Издалека на Родину смотреть,
Предать её в тяжелую годину,
В родных пенатах лучше умереть!

А «краснозадые»… Вы, помнится, сказали…
Простой, забитый, Русский наш народ!
Его всегда мы сами обижали,
Вот он на нас теперь с дубьём и прёт.

Забыли, как проигрывали в карты
Деревни, скот, поля, особняки?…
Теперь от них бежите в эмигранты?
Так сами ж продаетесь в батраки!

— «Пустое, граф!»
— Нет, сударь, не пустое!
Задумайтесь «там», кто же виноват?
С крестьянами творили мы такое…
Что им сам черт теперь уже не брат.

— «Я вижу, разговор сей бесполезен.
Прощайте! Честь имею! Я пошел.»
— Я остаюсь. И я не сожалею.
… Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.

И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место… У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.