Vita Nostra. Работа над ошибками

Поезд грохотал мимо, Сашка лежала, замерев, надеясь, что в сугробе никто не разглядит полумертвую девушку с огромными крыльями, а впрочем, если и разглядят — ничего страшного, спишут на пьяные фантазии. Плохо, что и поезд видится ей чередой символов и вариаций, колеса стучат — «распад, распад», и представляется катастрофа, вывернутые рельсы, вагоны друг на друге, как собаки во время случки…

Сашка погрузилась головой поглубже в сугроб. Запустила в себя лед и холод, вымораживая знаки и символы, заново превращая их в человеческие мысли. Затих стук колес, перестала дрожать земля.

Семафор переключился. Сашка с трудом встала, чувствуя, как проникает ветер под разорванную на спине куртку. Огляделась, будто кого-то разыскивая между стволами, но в лесу, кроме нее и пары снегирей, не было ни единой живой души.

* * *

Очень трудно найти телефон-автомат, особенно если для этого надо выбрести из леса пешком, по шпалам.

— Саша?! Сашка… Ты здорова? Где ты? Я шлю сообщения, звоню, а тебя нет на связи… — его голос звучал, будто сквозь вату, еще бы: десятки тысяч километров. Почти как до Луны. Странно, что ей вообще удалось дотянуться. Наверное, он очень этого хотел — ее услышать.

— Что-то случилось? — он пытался говорить спокойно, как говорил на борту с пассажирами. — У меня вылет через полчаса… Просто скажи, что случилось?!

От звука его голоса у Сашки слабели колени. Нельзя было молчать, нельзя мямлить, но о чем говорить тогда? У него вылет через полчаса, отменить не получится. Сотни людей на борту. А если сегодня, после этого разговора, где-нибудь над океаном у него дрогнет рука?!

Она стояла в старой телефонной будке на пустом заснеженном полустанке, и серо-стальные перья вертелись смерчем возле мокрых ботинок.

— У меня разбился планшет, — сказала она, надеясь, что расстояние приглушит вранье в ее голосе. — Еле нашла будку, чтобы позвонить. Прости… не волнуйся. Счастливого полета. Свяжемся потом…

— Ты здорова?!

— Конечно, — сказала она, прижимая ладонь к заиндевевшему, в «звездочках», стеклу. — Прилетай.

* * *

Она добралась до института к вечеру, под конец растеряв все силы, и единственная мысль, тащившая ее вперед, будто на резине, была мысль о Стерхе. Она не могла дозвониться до него, что совершенно не удивительно, но сегодня вечером в расписании стояло занятие, а занятия Стерх по своей инициативе не отменял никогда.

Значит, подняться в четырнадцатую аудиторию. Значит, выслушать все, что он пожелает ей сказать… у него, наверное, накипело, он отыщет слова, которые заставят ее, возможно, заплакать от обиды и боли. Но Сашка не боялась разбирательств — докладную Стерх не напишет. Ругать и стыдить у него есть полное право, она обязана ему не просто жизнью.

Где сейчас была бы Сашка, если бы не Стерх? Там, где Захар и все двоечники, — в безвременье? В месте хуже смерти, в замкнутом кольце, где Сашка парит над разрушенной Торпой, как опереточный злой гений, и воспроизводит единственную идею — страх?

В холле общежития без звука работал экран под потолком: «Скорая» в сугробе, горящее дерево на проводах, полицейские, врачи, перевернутые машины. Сашка остановилась на пороге и вспомнила все кадры, что она видела здесь прежде: «Заткнитесь, падальщики…»

На экране девушка с микрофоном беззвучно кричала что-то в камеру, за спиной у нее догорал дом, а в глазах скакал нездоровый азарт: ее жизнь ненадолго наполнилась смыслом. Страх оставляет по себе эйфорию; Сашка коснулась экрана, зачерпнула узенький информационный поток: всего-то ей надо было узнать, сколько в Торпе погибших. Сколько — точно — жертв?! Но девушка не ответила, она поперхнулась на экране и закашлялась, чуть не выронив микрофон. Сашка отступила; разве дело в статистике. Узнает она точную цифру — дальше что? Стерх когда-то сказал: «Пока вы верите в ваше всемогущество, вы в опасности. И все, кто рядом, в большой опасности…»

Она вспомнила о Стерхе и уцепилась за эту мысль, как за спасательную веревку. Он мне поможет, думала Сашка, стуча зубами. Всего-то и надо провернуть обратно коротенькое временное кольцо. Работа над ошибками. А потом пусть ругает, бьет ее, пусть делает что хочет; до занятия пять минут. Три минуты. Две. Одна.

* * *

— Простите, Николай Валерьевич, я опозда…

За окнами было темно, и стекла казались плоскими черными зеркалами. Сашка стояла в дверях четырнадцатой аудитории, а на месте Стерха за преподавательским столом сидел Физрук, массивный, будто космический скафандр, и очень неуместный в этом интерьере.

— А где… — Сашка запнулась, в последние секунды пытаясь поверить, что недоразумение скоро прояснится.

— Николай Валерьевич Стерх, — сказал Физрук безо всякого выражения, — больше не будет преподавать у вас на курсе, Самохина.

Сашке показалось, что ее, как сверчка, насадили на булавку. Что флюгер над ратушей проткнул ей ребра — ни слова сказать, ни закричать, только хватать ртом вытекающий, исчезающий воздух.