Vita Nostra. Работа над ошибками

— Напомни, сколько небитых дают за одного битого?

Сашка молчала.

— Умница, — сказал он удовлетворенно. — Ты вспомнила экзамен, ты вычленила ошибку, ты наконец осознала и приняла главное экзаменационное требование…

Сашка подумала несколько секунд. Потом резко вздернула к плечу рукав тонкого свитера. На предплечье, покрытом гусиной кожей, не было ни единой отметины — кроме синей вены и знакомой родинки.

— Нет знака, — Фарит кивнул, — потому что свобода — неотчуждаемое свойство Пароля. Но если выразить свободу через что-то другое — Пароль ловится на удочку. Твоя свобода при тебе, но она выражена через несвободу. Судьба, рок, предопределение, необходимость, принуждение, закон… и любовь, разумеется.

— Моя свобода, — эхом повторила Сашка.

— Да, да. Третье задание на экзамене — момент, когда студент добровольно передает свободу, жертвует собственной волей в обмен на новый статус.

— Добровольно?! — Сашка оскалилась.

— Совершенно добровольно, — он кивнул. — Студент отдает свободу с облегчением, с радостью, он счастлив, что приходится жертвовать такой малостью, взамен получая душевный покой. Когда твои преподаватели увидели, что ты не только не намерена сдаваться, а вообще не понимаешь сути задания…

Он рассмеялся, будто вспомнив очень удачный анекдот.

— Я Пароль, — сказала Сашка.

— Совершенно верно, — в его очках отражался свет настольной лампы. — Пароль не жертвует свободой, а значит, по определению валит третье задание. Это работает, как предохранитель. Их отсекают на экзамене и не дают закончить обучение.

— «…не тыкать зажигалкой в ядерную бомбу»… — Сашка посмотрела на свою правую ладонь. Там, где пальцы касались шариковой ручки, остались следы ожогов.

— Но это моя бомба, — сказал он весело. — Пароль опасен для текущей реальности, но мы-то в мире Идей, Саша. Я не жалею, что связался с тобой.

— Зачем?! — спросила Сашка сквозь зубы. — Зачем вам это надо?!

— Можно на «ты», — кротко сказал Коженников. — Ты уже достаточно взрослая.

— Я не хочу, — она сжала обожженные пальцы в кулак.

— Между мной и тобой гораздо больше общего, чем между любым из нас — и теми, кого ты привыкла считать людьми, — он снял очки и стал их разглядывать, держа за тонкую черную дужку. — Когда Стерх говорит «мы, бывшие люди», тебе кажется, что вы в одной лодке… или в команде по одну сторону волейбольной сетки. Когда однокурсники сбрасываются, собирают тебе «подъемные», тебе кажется, что ты среди своих. Но, Саша, даже Стерх не до конца понимает, что ты такое.

— Я тоже не понимаю, — она посмотрела в его карие, спокойные, вполне человеческие глаза. — Вернее, я… не хочу понимать.

— Тебе пока не надо, — он подмигнул. — Достаточно, что понимаю я…

Он легко поднялся, пошел к двери, на пороге обернулся:

— Я тобой доволен, но послаблений не будет. С этого момента занимайся, пожалуйста, аналитической специальностью серьезно, вдумчиво, а не поверхностно, как раньше.

— Я… — Сашка захлебнулась от обиды.

— Ты, — он поднял руку, будто останавливая такси. — Найди способ успевать в классе Дмитрия Дмитриевича, иначе будет плохо. И не бросай пилота, он страдает.

Поймав ее взгляд, он хмыкнул и снова нацепил на нос темные очки.

— Люби, для тебя это очень важно. Люби — я имею в виду по-взрослому, а не сиди в аэропорту и встречай рейсы. И помни, что свойство самолетов — падать.

* * *

Утром вместо задания от Стерха она получила короткое сообщение: «Саша, зайдите в четырнадцатую аудиторию как можно скорее. С тетрадью».

Внизу в спортзале гремело железо, по коридору растекался запах кофе, но здание общежития все равно казалось пустым и даже пустынным. Сашка вышла во двор, так никого и не встретив. День обещал быть солнечным и не по-осеннему теплым; через переулок Сашка выбралась на улицу Сакко и Ванцетти.

Она подсознательно оттягивала момент встречи со Стерхом. Ей ни с кем не хотелось сейчас разговаривать. Новая реальность, открывшаяся этой ночью, была непропорционально огромной — и Сашка радовалась теперь, что может спрятаться в себя-человека, в пять органов чувств, в голод и жажду, в отрицание, гнев и торг. И всякий раз, когда подкатит ужас от осознания, — напоминать себе, что Ярослав жив. И это важнее. Ярослав жив, и тот факт, что Сашка, оказывается, Пароль, — бледнеет перед этой новостью.

Влажно блестели черепичные круши, и над ними кружились галки. Булыжная мостовая казалась не просто старой — древней. Сашка постояла минуту, выдыхая в воздух облачко пара, по каменным ступеням поднялась в Институт и в холле, под сенью статуи всадника, увидела пятикурсников.