Вишневый омут

— Брось эти шутки, Меркидон! Слышь! Не твое это дело. Брось, говорю!

В ответ — еще более властное и решительное:

— Бросай топор, пилу — не то я палю! — И на уровень плеча приблизившегося подымется нечто очень напоминающее двустволку.

Поединок неизменно кончается тем, что нарушитель кинет топор и пилу, если они при нем, и отступит по требованию самозваного полесовного на почтительное от него расстояние. На другой день Меркидон, конечно, возвратит и топор и пилу, но не прежде того, как их владелец выслушает длиннейшую проповедь относительно лесных богатств, которые принадлежат всем, а не отдельным несознательным личностям вроде имярек.

В глаза и за глаза над Меркидоном посмеивались в Выселках. И не только в Выселках. Случалось, что наш полесовный наведывался и в соседские лесные угодья и там попугивал самых отчаянных, отпетых порубщиков, свершавших свои набеги на лес в исключительную непогодь.

Люди посмеивались, а Меркидону и горюшка мало. «Глупые, потому и смеются», — думал про себя он, не оставляя своей дополнительной и, скажем прямо, далеко не безопасной нагрузки: разок в Меркидона все-таки пальнули из ружьишка, дробь жутко пропела над самой его головой, всего лишь на полвершка от маковки срезала липовую ветку, которая, повиснув на тонкой жилке лыка, на минуту закрыла все перед глазами малость дрогнувшего стража. Примнилось Меркидону, что так громко бабахнуть могла только двустволка Василия Куприяновича Маркелова, но непойманный — не вор. О своих подозрениях сообщил Аполлону Стышному да вечному депутату Акимушке Акимову, которые одни только и понимали Меркидона правильно и всячески поддерживали его. Те пообещали попристальнее понаблюдать за одним из бывших руководителей артели, перекочевавшим совсем недавно в Поливановку, на Председателеву улицу.

Если бы у высельчан было поменьше забот и побольше времени, то и они, вероятно, поняли бы в конце концов, что не смеяться надобно над Меркидоном, а радоваться тому удивительному и редкостному складу души, которым одарила его природа, как бы заранее определив своего верного и преданного помощника, охранителя и защитника.

Меркидону было чуть более года, когда он впервые увидел и услышал скворца. Было это в конце марта, под вечер. Мать закутала ребенка в тряпье и, чтобы не кричал, вынесла во двор, усадила на завалинку, как раз против сараюшки, над которым на длинной жердине, увенчанной кудрявой веткой, маячил скворечник.

Последние лучи солнца ползли снизу вверх по завалинке, добрались до Меркидонова лица, защекотали в ноздрях. Мальчонка наморщил нос, задохнулся на мгновение и громко чихнул, потом так же громко рассмеялся — так чудно, так странно, так хорошо сделалось ему. Он освободил руки из-под тряпья, прикрыл ими мордочку, лучи щекотали тыльную сторону ладоней, и было такое ощущение, словно бы кто ползал по ним. Потом это ползанье прекратилось. Руки стали зябнуть. Маленький Меркидон сообразил, что их надо опять спрятать. Угрелся, повел глазенками вокруг себя. У кромки завалинки, там, куда днем, при солнцепеке, с соломенной крыши падали рыжие прозрачные сосульки, копошились два воробья. Они, по-видимому, охотились за теми красными с черным крестиком на спине букашками, которые раньше всех откликнулись на зов весны и целый день бегали на первой проталине, что образовалась по кромке завалинки. Появлялись они и сейчас, но тут их подстерегали два этих хитрущих воробья. Мальчишка, конечно, не знал ни того, что воробьи — это воробьи, что букашки — это букашки. Но было удивительно наблюдать, как эти шустрые, смелые существа, склюнув по одной-две букашки, тут же запивали трапезу из крохотной лужицы, образовавшейся от растаявших сосулек и уж начавших было покрываться тончайшим коричневатым хрусталиком льда.

Отвлекло маленького Меркидона какое-то прищелкивание, шипение, кваканье и глуховато-гортанное курлыканье, раздавшееся сверху. Мальчишка поднял глаза, увидал на ветке небольшую — чуть побольше воробья — черную с серебристым вокруг шеи подбивом птицу и не вдруг понял, что это она поет. Птица время от времени начинала часто-часто махать крыльями, раздувать вокруг шеи перышки, и вот тогда-то от нее лилось это курлыканье, это шипение, это похожее на куриное кудахтанье, это кваканье, это щелканье.

Потом, напевшись всласть, скворец улетел. Меркидон долго ждал, когда он прилетит и опять будет петь. Но не дождался, громко, на весь двор заплакал. Заплакал так-то уж безутешно, что испуганная не на шутку мать долго носила его по двору, баюкала. А мальчишка умолк лишь тогда, когда вверху вновь послышалось дивное песнопение скворца. С того дня каждое утро и каждый вечер Меркидон простирал из люльки маленькие свои ручонки в сторону двери и возглашал требовательно:

— Ма… тпруа…

Это означало, что его надо нести на улицу, что там уже поет скворец.