Вишневый омут

Посреди стола уже вырастала стопа блинов. Над ними курился соблазнительно пахнущий дымок. Рядом со стопой хозяйка поставила большое алюминиевое блюдо с кислым молоком. Все это великолепие не могло не действовать на Кузьму возбуждающе. Речь его становилась горячей, мысль — государственно крупной и смелой.

— Покушай-ка блинков, Кузьма Никифорович, а то остынут, — предложил хозяин.

Но Кузьму, казалось, уже не остановить.

— Блины не убегут, — резонно заметил он. — А ты вот слушай, что говорю. Завтра же собери в нардоме всех жителей Выселок и прочитай им лекцию…

— Лекцию?

— Ну да. О социализме и коммунизме. Растолкуй, разжуй да положи в соску им, как малому дитю, все как есть про советскую-то власть. При социализме, мол, кто не работает, тот должон язык положить на полку, а заодно с языком поместить на той самой полке и зубы, потому как кусать им будет нечего. Понял? Так и скажи! А вот когда до коммунизму доберемся — там, скажи, всем все одинаково, работал не работал — жри, черт с тобой, всем хватит, поскольку полное во всем, значит, изобилие! Тогда, если хочешь знать, никто работать не будет. Во житуха! — Кузьма даже языком прищелкнул от предвкушения такой великолепной жизни, что будет при коммунизме.

Молчаливый и терпеливый его слушатель все же опять высказал сомнение:

— Откель оно возьмется, изобилие, ежели никто не будет работать?

— Откель, говоришь? Эх, неразумная твоя голова! А машины? Видел, поди, два фырзона к нам пригнали? Чертяки, пашут — удержу нет! Мой бы Бухар за ними не угнался. Теперь буренкам нашим малина, опять приступят к исполнению своих прямых коровьих обязанностей.

Акимушка был не настолько наивным человеком, чтобы все сказанное Кузьмой принимать за истину. Акимушку, например, никак не устраивал коммунизм, где бы никто не работал. С детства, едва став на ноги, сам он трудился и не мог не трудиться, как не мог не есть, не дышать, не пить, не спать. Следовательно, из советов Кузьмы надо выбрать лишь разумные. Главный из них — помогать людям — был всегда главным и для Акимушки. О нем-то он и помнил всякий раз, когда требовалось его вмешательство.

Недолго коровы исполняли свои прямые коровьи обязанности. Началась война — и о буренках опять вспомнили. Тракторов и лошадей и прежде-то не хватало, а теперь подавно. Где-то далеко на западе грохотали орудия, ревели танки. А здесь, над тихими, пригорюнившимися полями, вновь заскрипело ярмо.

На Акимушку, единственного кузнеца в Выселках, выхлопотали броню. И он в числе пяти-шести мужиков остался среди бабьего царства, среди стариков, подростков и малых детей. Прямо в самой сердцевине горя народного. Идет за плугом бабенка, погоняет, понукает свою кормилицу-корову, обливается потом и еще не знает, что вон та девчонка, которая бежит из села с большой ученической сумкой через плечо, несет ей, работнице, недобрую весть. «Похоронная» — так нарекли ту черную гостью, которая зачастила в Выселки. Падает прямо на сыру землю родимая, рвет на себе волосы, ломает и без того изломанные тяжкой работой рученьки, воет дико, со страшным надрывом, — чем утешить ее, где то единственное слово, которое смогло бы поддержать несчастную?..

— Слышь-ка, мать?.. Слышь-ка! — Он подымает ее за плечи, поворачивает искаженное болью лицо к себе. — Слезами горю не поможешь. У тебя дети малые — подумай о них…

У Акимушки все дрожит внутри, щеки ходят ходуном от вспухших желваков, но ему нельзя показывать слабость.

— Ну, поплачь, поплачь еще. Слезы облегчают. Дай-кось я попашу.

Он уходит вслед за коровами по борозде, большой, неловкий и всем родной. Женщина опять падает в сырую борозду, просит, умоляет:

— Землица, родненькая, возьми и меня к себе… Господи, да что же это?.. Доколе же это?..

Молчит земля. Не торопится принять овдовевшую солдатку. Знает, мудрая, что худо будет тут, на земле, без ее рук, без ее сердца, без ее великого терпения. Стране и ее солдатам нужен хлеб, а кто ж его добудет, если не эта вот рыдающая, корчащаяся от судорог молодая женщина? Встает и, качаясь, медленно идет по борозде. Сейчас она возьмет у Акимушки поручни плуга и пойдет пашню дальше. И ничего ему не скажет. Ни сейчас, ни позже, когда увидит на своем вдовьем подворье кучу хвороста, неизвестно кем привезенного ночью…

Конец июля. Год 63-й. Тучи, все почти лето обходившие Выселки стороной, наконец, словно бы посовещавшись, сгрудились отовсюду, поклубились для порядку, ударили раз и другой раскатистым громом, горизонты жадно облизнулись молниями, и на Выселки, на луга, огороды опустился дождь — сначала робкий и тихий; крупные капли падали, подпрыгивали на сухом черноземе, не желавшем принять их в себя, потом этих капель стало больше и больше, и вот они уже соединились и хлынули с небес ручьями. Люди не прятались в домах, стояли посреди улицы с открытыми головами, купались в этой небесной бане; ребятишки, засучив штаны, устремились в первые лужи, образовавшиеся в яминах, на дороге.

— Что вы делаете, паршивцы? А ну марш по домам! Не то уши надеру!

— Не надерешь, дядя Аким!

— А вот и надеру!