Вишневый омут

Подружка моя,
Как мы будем продавать?
А не стыдно ли нам будет
На базаре с ним стоять?

Строгие, почти скорбные, они вместе прошли круг и, не меняя выражения лиц, запели одновременно еще громче:

Подружка моя,
Продадим задешево,
Своих денежек добавим
И купим хорошего.

Потом они смолкли.

Наступила тягостная тишина.

Черноглазая сделала еще одну попытку вспугнуть эту противную тишину, за которой — она знала — последуют слезы.

Запела с нарочитой беззаботностью:

У меня миленка два.
Два и полагается:
Если один не проводит,
Другой догадается.

Но едва закончила, кинулась к Фросе, ткнулась головой в ее колени и разрыдалась.

Фрося, гладя ее голову и плечи, говорила ласково:

— Что ты, доченька, голубонька моя, господь с тобой! А еще комсомолка! Придут ваши суженые — никуда не денутся. Еще такую свадьбу сыграем!.. Позовешь, чай, на свадьбу-то?

Девушка подняла голову и, все еще всхлипывая, но уже смеясь сияющими глазами, шмыгая носом, часто-часто замигала ресницами, смаргивая слезинки, пробормотала припухшими, мокрыми, плохо слушающимися губами:

— Позову, Фросинья Ильинишна!

Она поцеловала Фросю в губы и ощутила запах и вкус яблок, и ей почему-то стало совсем легко и весело.

— Пойдемте, девчонки, в правление. Там небось уже газеты привезли. Сводку почитаем.

Они ушли. А Фрося осталась. Она попросила свекра перевезти ее через Игрицу в бывший свой старый сад. Там она отыскала в темноте медовку и присела возле нее, прислонившись горячей спиной к шершавому стволу, и так просидела, не сомкнув глаз, до рассвета. Всю ночь ее сторожил молодой, недавно народившийся месяц, то и дело заглядывая на нее через тихо покачивающиеся ветви яблонь.

22

Войне, казалось, не будет конца. Каждую весну, как и прежде, Михаил Аверьянович выезжал в сад бороться с ледоходом. Правда, до войны ему часто помогали сыновья, внуки и вообще колхозники. Теперь мужиков в селе не было, а женщин старик не хотел тревожить — надеялся на собственные силы. В эту весну, так же как и много лет тому назад, в памятное ей утро, Фрося снова попросила взять ее с собой, но свекор отказался.

Старик вышел из дому очень рано. Лодка, как и в прежние времена, ожидала его возле Ужиного моста.

Нелегко было преодолеть встречное течение. Чтоб проплыть по быстрине, по основному руслу Игрицы, то есть самым кратчайшим путем, — об этом и думать было нечего: течение сильное, к тому же по реке сплошной массой мчались огромные льдины. Пришлось сначала выбраться на Малые луга, похожие теперь на море, обогнуть терновник, по самую макушку утонувший в воде. Средним переездом достигнуть Вонючей поляны, а через нее лесными дорогами доплыть до старого сада, которому и угрожали льдины, — новый сад был на возвышении и не затоплялся даже при самых больших разливах Игрицы.

На все это путешествие ушло не менее трех часов, хотя Михаил Аверьянович и очень торопился. Одежда на нем взмокла от пота, глаза налились кровью, мускулы ног и рук от перенапряжения дрожали, а шапка давно уж валялась на дне лодки.

По пути с затопленных полян подымались стада диких уток, их отражения метались в зеркале чистой, как стеклышко, спокойной воды.

Положив весла, чтоб передохнуть, Михаил Аверьянович задирал голову кверху и следил за утиным семейством, определяя, где оно опять сядет. Утки долго еще кружили над лесом. Михаил Аверьянович не спускал с них глаз. Время от времени он бормотал себе под нос, пряча в светлой бороде улыбку: «В Штаниках спустились, нет, мабудь, в Брыкове». Или: «В Лебяжьем скрылись, а можа, и в Осошном».

Слева, в высоких ветлах, темной стеной заслонявших Савкин Затон от подступившего вплотную лесного массива, громко кричали грачи, суетясь, у своих многоэтажных гнездовищ. И Михаил Аверьянович с тоскою подумал о том, что вот скоро сойдет полая вода, грачельник сделается доступным для ребятишек и не раз подвергнется разгрому — нет от них, шкоденят, спасения ни птице, ни малому зверю.

Михаил Аверьянович вдруг подумал, что никто так не любит природы, как старый да малый, никого так не тянет в лес, на луга, в поле, на реку с удочкой, в сад, как детей да стариков. Может быть, потому, что дети острее чувствуют свою близость к только что породившей их природе, чувствуют всем существом своим, что они часть земли, капля ее, ее росинка? Может быть, потому, что они переполнены неукротимой, распирающей их жаждой открытий? Ну а старики? Какая же сила их влечет к природе? Или уж земля кличет снова к себе: пора… Или под старость человек глубже понимает великое значение живой природы? Или на поле, в лесу, в саду, у реки легче работается его износившимся легким, покойнее дышится и думается о прожитом и пережитом?