Вишнёвая смола

В общем, я надела куртку, и мы с братом пошли в кино. Мне всегда очень жалко маму, когда она ругается или плачет. Потому что если человек ругается или плачет – ему плохо. Тех, кому плохо, – надо жалеть. А старший брат не так часто жалел маму, когда она ругалась или плакала. Я где-то в глубине души очень этому удивлялась и где-то даже его осуждала за то, что он не только не жалел маму, когда она ругалась или плакала, а ещё и ругался ей в ответ и совсем не плакал. И молча уходил из дому, устроив долгое эхо в нашем подъезде. Удивлялась и осуждала, но если, уходя, он брал меня с собой – на пляж, гулять или в кино – очень радовалась. Потому что я не очень люблю кого-то жалеть. Я больше люблю, когда просто пляж, просто гулять или просто в кино. Чтобы не надо было ни на кого злиться и никого не надо было жалеть. Я вообще не люблю, если честно, всех вот этих сильных эмоций. Я иногда думаю, что как было бы хорошо жить, например, в зоопарке, в клетке со зверями. Звери не кричат друг на друга, не плачут, не обвиняют друг друга ни в чём. Ну, во всяком случае, когда они живут в одной и той же клетке. Или ещё лучше – в коровнике. Я однажды была в коровнике – там всё очень спокойно. Коровы стоят и жуют. Мычат, когда их надо подоить, а когда их подоят – снова молчат и жуют. Поднимать шум по делу – например, чтобы подоили, – это по мне. А кричать по любому поводу – это мне не очень нравится. А наша мама очень любила покричать по любому поводу.

Ну и вот, пошли мы в кино. Пришли в «Родину», стали в очередь в кассу, и брат, дойдя до окошечка, сказал: «Два взрослых и один детский». Ему из окошечка сказали, что на этот сеанс детских билетов нет, потому что на это кино дети до шестнадцати лет не допускаются, и тогда он купил три взрослых. Кино называлось «Легенда о динозавре», и очередь в кассу была жуткая. Но брат встретил своих знакомых, потому что у него тут очень много знакомых – всё-таки он тут много лет жил и десять лет в школе учился. И билеты нам достались. Я его спросила, а зачем нам целых три билета? И брат ответил, что сейчас придёт Людочка, и он нас познакомит. Имя «Людочка» показалось мне не страшным, и появления этой самой Людочки я ожидала без особого волнения. Мало ли, что ли, у брата девиц уже было? Как-то, в общем, я не насторожилась. Хотя атмосфера в нашем с братом доме, покинутом ради кино, была та ещё. Атмосфера была чем-то средним между Новым годом и ожиданием страшного кино про легенду о динозавре, куда дети до шестнадцати не допускались.

– А как меня пустят, если мне до шестнадцати ещё полжизни? – спросила восьмилетняя я.

– Пустят. Это не про любовь. А про динозавров. Это про любовь до шестнадцати нельзя, а про динозавров – разрешат, – ответил мой брат и как-то нехарактерно суетливо стал ждать свою Людочку. Обычно он ждал своих девиц, вальяжно покуривая на одном и том же месте. Тут он метался туда-сюда под колоннами «Родины», как будто мы были не в кинотеатре, а на вокзале. И он встречал не нормального человека, который и сам может поискать того, кто его встречает, а слепоглухонемого незнакомца. И очень боялся его пропустить. А когда он увидел свою Людочку – он аж мою руку бросил, хотя никогда прежде не бросал мою руку в толпе. Особенно в такой толпе, что собралась тем вечером смотреть «Легенду о динозавре» в «Родине».

– Познакомься, это Людочка! – сказал мне старший брат, когда обнялся-поцеловался с какой-то девицей и опомнился, что я маленькая, и без руки в толпе могу потеряться (у меня чуть было не закралось намерение потеряться намеренно, но всё-таки я очень любила своего брата и не стала ему портить свидание, хотя и очень обидно было, не только потому, что он бросил мою руку, но и потому, что обычно он своим девицам говорил: «Познакомься, это моя младшая сестра!», а тут представил не меня ей, а её – мне, первой! – и значит, она для него важнее, чем я!). И дал мне руку. Но не правую, как раньше. А левую. За его правую руку уцепилась эта самая Людочка, после того как процедила мне:

– Привет!