Вишера

Еще Юсупов, тюремный староста юности - двадцать девятого года,- бывший придворный офицер, бывший басмач, энергично заставлял всех учить иностранные языки в тюрьме. "Тюрьма создана для изучения иностранных языков,- твердил Юсупов,- отвлекает, дисциплинирует время, дает живую практику - ведь в камере наверняка кто-нибудь знает чужой язык". Иностранные языки были страстью Юсупова. Второй его страстью было ежедневное бритье. Разломанным пополам лезвием безопасной бритвы, скрытой в спичечном коробке, он брился сам и брил всех желающих, вызывая проклятья комендантов, обыски. Таинственные бритвы вносили много оживления в камерную жизнь. Ведь следственных арестантов не бреют, бороды им стригут в банные дни под машинку, под "нуль"...

Тюремный быт не изменился с двадцать девятого года. По-прежнему к услугам арестантов была удивительная бутырская библиотека, единственная библиотека Москвы, а может быть, и страны, не испытавшая всевозможных изъятий, уничтожений и конфискаций, которые в сталинское время навеки разрушили книжные фонды сотен тысяч библиотек; от этих изъятий и уничтожения, производившихся посмертно, пахло дымом фашистских костров. Но бутырской тюремной библиотеки это не касалось. Там можно было достать и "Интернационал" Илеса, и "Записки масона", и Бакунина, и "Повесть непогашенной луны" Пильняка, и "Белую гвардию" Булгакова. Логика в этом была - уж если тюрьма, то нечего бояться влияния какой-то книги, романа, стихотворения. Даже экономического исследования или философской работы. А может быть, у философов из высшей тюремной администрации были свои наблюдения, что заниматься в следственной тюрьме арестанту невозможно, что собранность, сосредоточенность - иллюзия, что все читают с большим интересом - и всё забывают, как будто в камере живут только склеротики.

Я много читал в Бутырках, стремился запомнить; казалось, что удалось добиться успеха, но сейчас вижу, что всё последующее, колымское, начисто стерло из памяти всё, что я там читал. Я запомнил только три стихотворения, выученные "с голоса": одно - Цветаевой ("Роландов Рог") и два - Ходасевича. Почему я запомнил только стихи - не знаю.

Там было много книг научного содержания, много самоучителей, и наша камерная "книжная комиссия" выбирала порядочно книг для занятий. По правилам библиотеки полагалась одна книга на десять дней. В камере было шестьдесят - восемьдесят человек. Конечно, в десять дней прочесть восемьдесят книг нельзя. Практически книг было неограниченное количество. Занимались языками - кто хотел, просто читали. По дневной программе утренние часы - от завтрака до обеда - отводились таким занятиям. Обычно на эти же часы приходилась прогулка - пятнадцать минут по песочным часам. Эти песочные часы, прислоненные к кирпичному выступу около входа, я хорошо помню. Я еще не был сведущ тогда в медицине, о медицинской аппаратуре не имел никакого понятия и думал, что тюрьма заказывает специально для таких прогулок эти древнейшие часы человечества.

В двадцать девятом году один из арестантов соорудил сложную систему водяных часов - из бутылок. Нравы тогда были помягче, камеры не так переполнены. Громоздкое сооружение "водяных часов" было одобрено, разрешено тогдашним высоким начальством, вроде знаменитого начальника Бутырской тюрьмы Адамсона. В тридцать седьмом году должность Адамсона занимал рыжеусый Попов - бывший начальник тюремного отдела НКВД, впоследствии, как рассказывали, расстрелянный.

Послеобеденное время всегда отводилось на "лекции". Каждый человек может рассказать для других что-либо интересное всем. Историку, педагогу, ученому - и книги в руки. Но простой слесарь, побывавший на Днепрострое, может рассказать много любопытного, если соберется с мыслями. Вася Жаворонков, веселый машинист из Савеловского депо, рассказывал о паровозах, о своем деле - и это было интересно всем.

С каждым новичком староста вел потихоньку переговоры на "лекционные" темы. Обычно он встречал отказ, резкий отказ - ведь нравственный удар ареста был слишком силен, но потом новичок "обживался", привыкал, слушал несколько таких "лекций" и в конце концов выражал желание выступить. Такое согласие говорило о многом - что нервы уже собраны, что самое трудное уже позади, что человек начинает понемножку становиться человеком.

Гудков, начальник политотдела какой-то МТС, арестованный за хранение пластинок с записью Ленина и Троцкого - были такие пластиночки в старые времена,- не верил, что за это могут сослать, осудить. В Бутырках всех вокруг себя Гудков считал врагами, воюющими с советской властью.

Но шел день за днем. Рядом с Гудковым были такие же невинные люди никто из восьмидесяти человек не сказал Гудкову ничего более того, что чувствовал сам Гудков.

Гудков стал активным деятелем "комбедов", а также "книжной комиссии". Дважды он выступал с лекциями, улыбался, протирая очки, и просил прощения за недоверие в первые дни.