Виртуоз

Он стал кашлять железным кашлем, выбрасывая из себя струи жаркого, пропитанного пеплом воздуха, словно в груди у него шло горение и наружу выносилась больная, пропитанная ядами гарь. Алексей не стал отстраняться, удержал себя около изнуряемого кашлем больного. «Мой народ. Один с ним воздух, один дух, одна судьба». Дождался, когда хриплый кашель сменился тонким мучительным свистом, спросил:

— За что сидите?

— За дело сижу, за убийство, — ответил зэк, держась за тощую, в седых волосах грудь. — Я ведь сидел два раза. Досижу срок, выхожу, две недели на воле, а потом опять загужу. Водка проклятая. Запью и чего-нибудь сотворю.

— Что сотворили?

— С подругой, с женщиной моей, пили шибко, а где денег брать? Воровали. Раз залезли в избу, в погреб, когда хозяев не было. Банки с огурцами вытаскиваем, а тут хозяин приди. Моя подруга его по темени поленом хватила, он и умер. Я на себя вину взял. Ее отпустили, а меня сюда. Сначала писала, что ждет, а потом писать перестала. Должно, померла от водки. А я вот помру от чахотки. Такая судьба.

Его опять начинал бить кашель, словно в легких разгорался металлический уголь, и частички окалины летели Алексею в лицо.

— Я вас хотел спросить. Не слышали про Юрия Гагарина, который сидит в колонии. Он, говорят, не погиб, а где-то его здесь скрывают.

— Почему не слышал? Слышал. — Зэк внимательно и печально взглянул на Алексея. Было видно, что он уже ничего не боится, и смертельная болезнь делает его бесстрашным. — Он, Гагарин, сидит здесь лет тридцать, аль больше. Только один срок отсидит, ему другой впаяют. Он из карцера не вылазит. Все какие-то бумажки пишет, рисунки чертит, а начальство запрещает. Как бумажку напишет, его в карцер заткнут. Он и сейчас там.

Грудь заключенного затряслась, глаза выпучились, синий язык вывалился из губ, и он мучительно, со скрежетом, закашлял. Удаляясь, Алексей слышал его невыносимый, хрипящий из серебряного вольера кашель.

— Теперь, с вашего позволения, я хотел бы осмотреть карцер, — Алексей старался придать своим словам тон не просьбы, а требования.

— Карцер? Этого не следует делать, — глаза капитана сверкнули, и в их черной глубине зажглась недобрая красная искра.

— Почему? — спросил Алексей.

— В колонии у нас неспокойно. Участились случаи неповиновения. В карцере собраны смутьяны. Мало ли что случится.

— Я все же настаиваю, — Алексей произнес это холодно, властно, как человек, привыкший, чтобы ему повиновались.

Капитан напружинил под формой мускулы, будто собирался вступить в единоборство. Вытащил из кармана рацию с гибким усиком. Отошел на несколько шагов и стал переговариваться. Алексей слышал его рыкающий голос, который постепенно сникал, умягчался. Маркиросов вернулся и тихо, но все еще недовольно сказал:

— Хорошо, мы осмотрим карцер. Только прошу, соблюдайте меры предосторожности.

Это был длинный одноэтажный бокс старой постройки, без окон, с единственной дверью, железной и тяжкой. Бокс окружало несколько завихрений колючей проволоки. Земля вокруг была столь же бестравой, как и везде, но не черной, а ядовито-ржавой, будто карцер стоял на железной плите, которая окислялась. По всему периметру карцера на гнутых кронштейнах висели фонари, продолжая гореть при солнечном свете. Действуя своей колдовской электронной пластиной, Маркиросов проник за проволочную ограду, нажал на дверях глухо прорычавшую кнопку, и они оказались внутри бокса. В тускло освещенном коридоре им навстречу шагнуло несколько охранников, принадлежавших все к тому же, мускулистому и лысоватому племени. Невысокие, кряжистые, они были готовы действовать быстро, слаженно, в интересах своей многочисленной популяции.

— Здесь содержим нарушителей режима, — Маркиросов доверительно позволял Алексею познакомиться с той частью колонии, которая составляла ее сокровенное ядро, ее основополагающую сердцевину, где несвобода была доведена до высшей концентрации. Эта «тюрьма в тюрьме» в еще большей степени сжимала и стискивала пространство, подчинявшееся неэвклидовой геометрии ада. Луч света, залетавший в этот темный кристалл, почти останавливался и гас. Неподвижность света и была тем невыносимым страданием, на которое обрекалась душа, рожденная среди лучистых энергий.