Виолончелистка

На гребне холма, откуда мы, двигаясь строго на запад, спустились в долину, притулились крестьянские подворья. Их было довольно много. За нами увязалась собачонка, охотничий пес, каких полно в округе. Вдруг собака забежала вперед — черно-белое создание с будто рассеченной надвое, на черную и белую половинки, головой. Тело ее хозяева посыпали противоблошиным порошком огненного цвета. И все-таки пес этот вызывал у меня непонятное чувство гордости, я внушил себе, что он увязался именно за мной. Бросив вперед какую-то палочку, я скрылся за стволом дерева, и когда собака в недоумении застыла, вертя головой в поисках хозяина, я испытал тайную радость.

Назло Юдит я окрестил четвероногого Осипом, она с самого начала была настроена отправить его восвояси.

— Иди домой! — крикнула она, агрессивно хлопнув в ладоши, но пес этот, немало испытавший на своей шкуре, причем отнюдь не в переносном смысле, не обращал на нее ровным счетом никакого внимания и стоял, не сводя с меня умных и печальных глаз, повиливая растрепанным хвостиком, и продолжал семенить за нами.

Храбрец Осип.

— На обратном пути мы заведем эту животину домой, — пообещал я, с удовольствием ввернув словечко «животина».

Еще на подходе к возвышавшейся в долине мельнице мы заметили парочку черных собак, которые будто дожидались нас. Юдит была настроена повернуть, когда они с громким лаем подбежали к нам, но я продолжал идти. Собаки кусают тех, кто их боится. Осип не даст нас в обиду. Однако тот словно испарился. Наш защитник по имени Осип умотал, оставив нас на произвол судьбы, явно не собиравшейся проявить излишнее милосердие — оба черных чудища, злобно ощерившись и выставив напоказ во всем своем великолепии клыки, перегородили дорогу. Они, прыгая, становясь чуть ли не на дыбы, плясали вокруг, не давая ни малейшей возможности для отступления. Но тут откуда ни возьмись возник мусорщик, стоило ему лишь негромко свистнуть, как мы были посрамлены и спасены.

— Ну и трус же ты, — сообщила Юдит, изрядно напуганная эпизодом, нашему провожатому, когда тот снова присоединился к нам, выбравшись из-за мельницы.

Я ждал продолжения, но так и не дождался. Последовало оно, лишь когда мы уселись под орехом передохнуть. Сладко потянувшись, я закурил, внимательно глядя на тающий среди ветвей дым; мой новый приятель, посапывая, лежал рядом черной половиной тела ко мне.

— Ты и сам, как этот пес, — изрекла Юдит, — в самый решающий момент обязательно сдрейфишь.

Я не отвечал.

Все произошло именно так, как и предрекала Юдит. Так как обратно мы пошли уже другим путем, не мимо мельницы, Осип сопровождал нас до самого дома. Испив водицы, которую я зачерпнул для него из колодца, пес, будто у себя дома, спокойно улегся под столом, на котором я все-таки решился разложить свои бумаги — надо все же поработать.

— Отведу его домой завтра, — заверил я Юдит, — пусть побудет денек в гостях, раз ему здесь нравится.

Я разложил перед собой всю массу тетрадей, куда записывал отдельные факты касательно жизни в Советском Союзе после убийства Кирова и до конца Второй мировой войны, которые считал наиболее существенными для будущей оперы. Тетрадям этим суждено было стать основой для написания либретто, поскольку я имел весьма печальный опыт убедиться, что авторы либретто, как правило, упорно игнорируют книги по теме, а если уж и снисходят до печатного слова, то разве что до убогих брошюрок, откуда исправно передирают не стоящие внимания факты. При таком подходе вполне можно обойтись без книжек, в особенности если выставлять на первый план биографии исполнителей.

Одна тетрадь, желтая, была выделена для записей о жизни в сталинских лагерях. Поначалу меня поразило, насколько же мало об этом материала. В сравнении с аналогичными мемуарами о германских концлагерях их было на удивление мало. Естественно предположить, что в тех странах, где коммунистические партии оставались вне запрета и имели сторонников, воспоминания тех, кто пережил лагерь, особой любовью читателей не пользовались и комментировались весьма неохотно. Что вполне объяснимо. Кому, скажите, приятно в открытую заявить о том, что его дом возведен на костях. Вот потому ни во французской партийной печати, ни в итальянской ни на что ценное рассчитывать не приходилось. Даже если и допускалось, что нечто имело место и безвинным жертвам отдавался долг памяти, тем не менее авторы ограничивались в основном абстрактными рассуждениями.