Винсент, убей пастора

От неожиданности у меня сразу проявляется старческая одышка, на лбу выступает испарина; я вспоминаю запущенную небритость и утреннее пятно от кофе на футболке. Свинья. Может кому и к лицо трехдневная щетина, но я выгляжу как Санчо Панса, отбывающий пятнадцать суток. И еще — никак не научусь ловко жрать и пить за рулем, как средние американцы. Застряла естественная натурализация — выражаясь их языком.

А Деве лет, наверное, семнадцать, не больше.

Зарделась. Засмущалась вся. Меняет цвета как переводной календарик. О-о!

Ах! Цветок, цветок не сорванный! Набокова бы удар тут же и шарахнул на месте. Когда вижу совсем близко спелую молодую девушку, то после Бьянки, которой «прочно за сорок», чувствую себя грязным педофилом, соблазняющим ребёнка. И ничего не могу с собой поделать. Не удержусь.

— А вы кто такая?

Только на эту оригинальную фразу и хватает мозгов. Серое вещество мозга? Это у большинства самцов просто запасы тестостерона!

Ангел нервно срывает с себя очки и прячет за спину. Очков застеснялась, дурёха. По мне так хоть бы все бабы в очках ходили. Кто-то же сказал, что женщина в очках это два в одном. Купи одну — вторая бесплатно. Захотел другую: «родная, сними-ка очки». Приелась эта: «а не поменять ли нам для разнообразия оправу, милая?». Работает круче чем, если просто перекрашивать волосы.

«Лиля», полу шепчет так и убегает, почти без сознания.

Лиля! Лиля! Лиля! Какой чудесный день! Какая же ты — Лиля! Молодая, свежая, слаадкая моя Лиля!

А я ведь понравился тебе, вижу, вижу, что понравился! Девочка совсем от этих игр ещё далёкая, Лиля! Это я! Твой прынц и лыцарь!

Да один шанс окунуться в волосы твои, нежность кожи вокруг сосков, эти коленки вечно сжатые! Рай. Просто рай. Даже и паспорт твой имперский ничто по сравнению с тобой.

Хороша!

При чем тут Америка! Бабы — вот всегда моя Америка, и нет ничего важнее и вкуснее их! Я их всегда открываю заново — как Колумб. Только потом, в конце узнаешь — а там-то уже побывал Америго Веспуччи, ни хвоста ему, ни чешуи. Хотя паспорт это тоже достоинство, весьма увесистое. Скажем так приятный довесок!

***

В семье Александра Мракисяна девять детей. Жуть. Или подвиг. Скорее все же жуть. Пятидесятники считают безопасный секс с гандоном смертным грехом равносильным аборту. Вмешательство в божий промысел. Поэтому семьи у них огромные. Я тоже, как и пятидесятники, не люблю презервативов, но по совсем другой причине. Терпеть не могу посредников. Поэтому принимаю душ — раздевшись, а женщин стараюсь любить вне группы риска и без того парня, что англичане скромно именуют «макинтош».

Мы стоим вокруг стола, а дядя Саша просит Господа благословить ужин и всех нас. Пока молимся, закрыв глаза, я потихоньку всех рассматриваю

Лиля — старшая, потом Раф, Толян, на местный манер зовущий себя Тони, Илай, Ваграм (дань армянским корням), Сэм, Сара и Филип.

Я рос в семье один и у меня в голове не укладывается — как так можно. Казарма блин какая-то. А что у них утром творится на входе в туалет?

А как же хорош ужин. Вендиз — брендиз. Американская жрачка утратила для меня всю ауру, которая окружала гамбургеры дома. Самая лучшая еда — русская! Даже получасовая пятистопная молитва дяди Саши не отбила аппетит. И потом, я так сильно соскучился по-домашнему.

Все просто изумительно. Божественно, как симфонический оркестр. Хлеб тётя Вера печёт сама. Консервирует соления — сама. Ну все как доктор прописал.

После американского хлеба, который так напичкан химией, что не черствеет месяцами, но и свежим никогда не бывает, кажется, что этот русский хлеб дышит. Я поглощаю его живьём. Путь к моему сердцу пройден. Они завоевали меня! Окрутили таки парня!

Да, Винсент, милашка, смотри, вот эти люди и станут скорее всего твоей тёщей и тестем. Везунчики блин!

За столом очень уютно. Все эти годы мне просто не хватало семейных отношений. Изголодался, можно сказать. Даже дома у отца была своя жизнь, а мамы своя, про меня и говорить нечего — я себе на уме лет наверное с трёх. А это люди простые, добрые, сердечные. Искренне верующие.

И атмосфера в доме какая-то особая объединяющая. Светлая. Простое семейное застолье. Водку никто не пьет, а всем весело. Телевизора нет (грех), а без него и лучше. Я понял, как люди коротали вечера веками, пока этот аццкий ящик не изобрели. Скучно не было совсем. Сколько оттенков полутонов, в движениях, взглядах, позах. Даже слова это роскошь. Шекспир был неправ — не весь мир театр, а каждый человек это театр. То актёр, то режиссёр, то осветитель или билетёр. Вы конспектируете? Или думаете, я вечно тут бисер собрался метать?

Да и потом — на фиг мне сейчас телевизор, если можно украдкой смотреть на Лилю. Ощупывать под платьем каждый её контур. Брэнд нью. Хочется просто опуститься под стол, на колени перед Лилей, засунуть голову ей под юбку и тихо, со вздохом сенбернара умереть там. Вполне достойный конец жизненного пути. Сердце то молотит, то вот-вот совсем остановится. Аневризма аорты. Блокада пучка Гиса. Вот так и умирают старики — обожравшись виагры и вновь играя в старую лотерею на юную лорелею.