Вимба

Жена Гария приготовила почки куда с добром, и все другое было сварено вкусно, красиво подано на стол, хотя еда и куплена на гроши, заработанные женой за швейной машинкой и на случайные, нечастые заработки Гария.

На всем жилье, на всей квартире Гария лежала печать бедной опрятности, и две долговязые девочки с милыми и, как у матери, печальными ликами, будто срезанными с нарядных древних католических икон, были одеты в перешитые платьишки, обуты в подбитые в уличной мастерской башмаки. И рыбу, догадался я, друг Гария, Володя, отдал совсем не по прихоти и случайности — он давно уж, видать, «незаметно» тащил в этот дом всякую добычу, да и не только добычу, и не только он. У Гария друзей пол-Риги, и не все они приходят сюда только в шахматы играть и смотреть его картины и марки.

Широко, раздольно сидел за столом Гарий, трепал девочек по бантам. «Ах вы, мои крошечки! Ах ты, шонушка моя етинственная!» — ворковал хозяин, и я видел, что он верил в то, что говорил, искренне верил, и забыл про всех и про все — какая легкая и безоблачная натура. И когда жена сказала:

— Скорей бы ты состарился, — и потаскала его за лохмоты на голове, он поспешно и с радостью подхватил:

— Да-да! — И, все более возбуждаясь, начал мечтать. — Надо продавать коллекцию марок и покупать самолучший цветной телефизор. Японский! Да, японский! У моряков. — Он крепко обнял свою жену. — Будем сидеть, милая моя шонушка, тобрая моя старушка, смотреть телефизор. Шахматный выпуск. Музей. Футбол. Рыбаков. Про филателистов тоже… Хорошо!

Жена Гария грустно сказала, что он же не сможет жить без стихов и картин, без друзей, без гулянок, без шахматного клуба, лишившись коллекции марок, тут же запросто умрет.

— Ну и чьто? — с тихой печалью молвил Гарий. — Сразу два хороших дела получится. Кончатся ваши мученья и останется заммечательная вещь — цветной телефизор.

Однако скоро он стряхнул с себя меланхолию, заграбастал всех своих женщин, тряс лохматой головой, пробовал потрафить мне, запевши, как ему казалось, самое близкое моему сердцу вокальное творение: «О-о-ой, ма-а-арос, ма-аро-о-о-ос, не маро-ось меня-а-а…» — и тут же прервался, передернув плечами:

— Когда я пыл большой и оч-чень строгой командирофка, там был страшный морос. И меня согревала моя торогая шонушка. — Тут он поцеловал жену со звуком.

Ах, Гарий, Гарий! Уж двадцать с лишним лет минуло с той поры, как мы ловили вимбу на реке Даугаве, а я все вижу так ясно, так свежо. Что-то есть в этом человеке, роднящее его с моими земляками — гулевыми, раздольными, порой преступно-легкомысленными и безответственными. Но что делать с сердцем? «Дома продают, поля продают. Пьют вино беспробудно. Так погибают люди деревни моей. Что же сердце мое влечет меня к ним?» — это написал еще в тысяча девятьсот втором году японский поэт, умерший от чахотки в лермонтовском возрасте, с печалью подтвердив еще раз ту истину, что сердце приемлет и впускает в себя людей и любовь к ним без выбора и указаний, и человек может и должен жить только по сердцу своему, и я люблю своих земляков такими, какие они есть. И Гария люблю. Ни годы, ни расстояния, ни умные назидания моралистов, ни дурные слухи и выходки его не могут убить во мне светлых воспоминаний о нем и доброго расположения к нему. «Сердцу не прикажешь» — это истина истин, ведомая всякому люду, и все попытки ниспровергнуть ее, порождают лишь бессердечие.

Изредка я получаю от Гария торопливо написанные письма с вложенными в конверт стихами. Однажды получил пейзаж и узнал то место и реку, где мы ловили рыбу вимбу. Пейзаж висит в моей деревенской избушке, над моей кроватью. Я смотрю на него и думаю о многообразности человеческой жизни, о необъятности чувств и характеров.

А из семьи Гарий ушел, оставив своих «крошек-тевочек и етинственную шонушку». Ушел к врачихе Рените, потому что девочки выросли, вышли замуж и определились в жизни, а у Рениты «совершенно нечаянно» получился ребенок и его надо «помогать воспитать».

— Ах помощник, ах воспитатель!

Вышли у Гария две книжки, подборка его стихов наконец-то напечатана в «Дружбе народов», но переводчики, но заключению поэта, так ловко обошлись с его стихами, что осталась в них лишь половина «прафта».