Вилья на час

Альберт вышел из машины, распахнул мою дверь, и я повисла на его шее, а он играючи нажал большим пальцем моей левой ноги на звонок. Прошло более минуты, пока нам открыли. Старичок в серой вязаной жилетке поздоровался и, впустив нас в магазин, тут же удалился. Перед развалом музыкальных книг и нотных сборников стоял низенький диванчик, на который я забралась с ногами. Альберт без лишних слов, вернее не сказав ни единого, сел за рояль и заиграл вальс Шопена, под который пригласил меня на первый танец. Я не особый знаток музыки, но слышала немало записей от признанных исполнителей — Альберт играл на их уровне, а, может, даже лучше…

Или мне просто было хорошо под лучистыми серыми глазами: Альберт не смотрел на клавиши даже когда с одного произведения переходил на другое — он не сводил взгляда с моего лица, точно со строгого судьи, и я выдавала высший балл улыбкой. Или же он, как и я, пытался запомнить мое лицо до мельчайших подробностей, чтобы мои черты не потерялись среди прочих, таких же когда-то несчастных, которым посчастливилось встретить на своем жизненном пути Герра Вампира тогда, когда им было это больше всего нужно. Надеюсь, я тоже хоть что-то дала ему взамен. Он играл и Моцарта, и Баха… И теперь я верила, что оба гения приложили руку к его мастерству.

— Довольно! — сказал Альберт и аккуратно закрыл крышку.

Потом встал и поклонился в сторону витрины. И только тогда я заметила, что он собрал на улице толпу слушателей, забывших, куда спешат этим поздним сентябрьским вечером. Но Альберт к ним не вышел, а пересел ко мне на диван.

— Жаль, дверь одна, магазин без черного хода. Не ускользнуть незаметно, как это умел делать Моцарт.

Я опустила голову ему на плечо. Он осторожно прижал плащ к моей спине. Уже не болело, хотя лопатки еще чуть-чуть ломило — может, от долгого сидения в одной позе. Как долго он играл? Нить времени оборвалась на первом аккорде, и мне не хотелось сейчас связывать ее узлом, приближая минуту расставания. Просидеть бы так до утра, а потом и до вечера и не ехать ни в какую Вену, не садиться ни в какой самолет, не лететь ни в какой Питер.

— Ты не думал никогда остановиться и…

Я действительно чуть не произнесла это слово. Альберт улыбнулся.

— Нет. Это слишком эгоистично — делать счастливой только одну женщину, когда можешь осчастливить тысячи. И я надеюсь никогда не повстречать на своем пути эгоистку, которой не сумею отказать.

— Может ведь надоесть? — прошептала я, чувствуя на ресницах соленую обиду.

— Ну, это у меня не так часто… Мужчины ведь тоже страдают, а старики порой хуже молодых. И дети, сколько несчастных детей вокруг!

— Мама сказала, что моя подружка потеряла ребенка.

— Но ты ведь не радуешься? Ты ведь этого не желала?

— Не заставляй меня лгать…

Альберт прижал к груди мою голову и поцеловал в макушку, как ребенка. Я обхватила его руками и всхлипнула, но он тут же отстранил меня со словами: — Если ты сейчас заплачешь, это будет означать, что я проиграл.

Я кивнула. Неужели ты думаешь, что с тобой так легко расстаться?

— Идем. Все ушли. Теперь ты никого не напугаешь в этом рваном плаще, — улыбнулся он и подхватил меня на руки. — Тут недалеко до ближайшего ресторанчика. Шницель очень хорошо поднимает настроение, когда он без мух.

Я улыбнулась. Какой же Альберт классный! И как он умудрился не закостенеть за столько лет и сохранил мальчишеский задор, который найдешь не у каждого тридцатилетнего, а именно на столько он сейчас выглядел. Когда не смотришь на седые волоски на груди. Впрочем, когда смотришь, думаешь, что он сорокалетний мужчина в великолепной форме. Господи, меня столько на руках носили, наверное, только в детстве, завернутой в пеленку! Когда еще не кормили шницелем.

Я ела и смотрела на Альберта. Он улыбался. Его глаза светились счастьем. И это счастье подарила ему я!

— Как ты стал таким? Разбей, пожалуйста, очередной голливудский шаблон.