— Что вы бросили играть?! Если вас не слушаются ноги, то одна надежда на ваш оживший язык! Повторяйте «mein gott»!
Мальчик поднял на Баха огромные глаза:
— Отец учил меня не поминать Бога всуе. Позвольте мне говорить «Teu-fel»?
— И то верно, ваша музыка и Бог несовместимы. Черт тут куда более уместен! Играйте уже хоть как-нибудь!
Теперь Бах остановил мальчика на четверти нотного листа.
— Где у вас свечи?! При лунном свете вы явно не видите нот!
И тут по зале прошуршал плащом сам хозяин.
— Как проходит первый урок, господин Бах? Вы довольны моим сыном?
— Так же, как был бы доволен играющим на органе чертом, — ответил органист.
— Вот и славно. Я знал, что мой сын не безнадежен.
На следующий вечер Альберт чуть не ослеп, когда вступил в танцевальную залу, потому что там оказались зажжены все канделябры.
— Присаживайтесь, молодой человек. Что стоите истуканом?
Ученик по отменной вампирской памяти добрался до инструмента с закрытыми глазами и опустился на стул. Глаза он так и не открыл, потому не заметил на клавесине горки свежевыструганных палочек.
— Немым вы уже притворялись, глухим тоже, теперь вы будете слепым? Тогда я могу с чистой совестью покинуть ваш замок.
— Вы не могли бы потушить хотя бы половину свечей, — взвыл мальчик.
— Так вы еще и поете? — изумился Бах. — Вам не хватает того, что вы не умеете играть на клавесине?
— Я боюсь показаться назойливым, но попрошу вас еще раз затушить свечи.
— Тогда будем играть днем! Хватит спать, когда все нормальные люди бодрствуют!
— Я не совсем нормальный человек, — начал Альберт и вдруг понял, что чуть не проговорился. Тогда он выдал то, что отец всегда говорил соседям: — У меня глаза болят от яркого света. Вот отец и не спит ради меня.
— А я в отличие от вас ничего не вижу ночью!
— А зачем вам видеть, вы ведь все ноты наизусть знаете?!
— Мне нужно видеть выражение вашего лица, молодой человек, чтобы понять — вы действительно такой бездарь или же просто испытываете мое терпение! Играйте!
— Не стану, пока вы не потушите свет, — надул губы ученик: этот черный сюртук все равно ничего ему не сделает, ведь он обычный человек.
— Вам надо, вы и тушите, — ударил по клавесину Бах, затем потер ушибленную руку и добавил: — Я и так намучился, пока зажигал! У вас все свечи оплыли, как будто их год не зажигали!
— Да что вы! Аж со смерти матери…
Альберт чуть было не сказал — вот уж как тридцать лет. Испугавшись собственной рассеянности, он поднялся из-за клавесина и в одно мгновение обежал весь зал. А Бах только увидел, как юный ученик поднялся, и тут же стало темно, потому бессознательно перекрестился, и Альберт в единый миг оказался в другом конце залы, а когда вернулся, музыкант понял, отчего мальчик никогда не улыбается — его звериный оскал не умещается во рту. И все же Бах решил, что подобный дефект невозможен, и просто зрение в очередной раз подвело его — при лунном свете он теперь не то что читать, видеть нормально не может. Но не беда, он в этом замке, слава Богу, не навечно. И все же его передернуло. Видимо, от сквозняка.
— Вы не пробовали протопить хотя бы половину замка? Быть может, потому ваши онемевшие пальцы не могут встать в правильную позицию.
— Со мной все нормально, — сказал Альберт, вновь усаживаясь за клавесин.
— Молодой человек, — не унимался Бах. — С вами не все нормально, иначе бы вам не потребовались мои уроки. Если вы не будете следовать моим указаниям, мне придется обсудить с вашим отцом мой преждевременный отъезд.
— Великолепно! Что же вы медлите?! — ученик вскочил из-за клавесина, но не ушел.
Ушел учитель, но прямо за дверью столкнулся с хозяином, с которым побоялся встретиться ученик.
— Я хочу извиниться за сына. Альберт рос без женского тепла и потому слишком раним и следовательно вспыльчив — через пару сотен лет, будем надеяться, это пройдет. А пока прошу вас дать ему еще один шанс. Все-таки вы совершили слишком долгое путешествие, чтобы вот так скоро нас покинуть, даже толком не отдохнув.
— Я уже хорошо отдохнул, — поклонился Бах. — В вашем замке днем совершенно нечем заняться.
— О, я с вами полностью согласен, потому и предпочитаю быть ночной птицей.
— Какой именно? — поинтересовался музыкант. — Ваш сын, как мне кажется, предпочитает быть дятлом. Вы не замечаете, как он долбит по клавишам? Я смотрю, длинные ногти — это у вас семейное, но все-таки возьму на себя смелость заметить, что клавиш лучше касаться не кончиками ногтей, а подушечками пальцев. Не могли бы вы попросить сына остричь ногти?
— Простите, это у нас семейное проклятие — ногти очень быстро вырастают, — улыбнулся хозяин замка.
— Надеюсь, за одну сонату они не отрастут, — съехидничал Бах.
— Боюсь вас разочаровать… Это настоящее проклятие. Вернемся же в залу, прошу вас, — Хозяин распахнул дверь и нашел сына покорно сидящим за клавесином. — Кстати, я так и не поинтересовался, как вы проводите дни? Смогли что-нибудь сочинить?
— Ваш замок при дневном свете не располагает к сочинительству. Он располагает только к уборке.