Виктор Вавич

Ротмистр быстро отодвинул ящик, достал конверт. Красным карандашом широко было написано: "тридцать рублей". Ротмистр сложил его пополам и протянул Башкину.

- Ну, берите же, ну, хоть чем-нибудь возместим; тут и ваш паспорт. Вы же, наверное, потеряли уроки там и все такое... мы вам гораздо больше... да и не мои это деньги... это уж полагается... всегда, - и он сунул конверт в карман Башкину с самым шаловливым видом. - И вот, дуйте мне здесь расписочку. Мне ведь отчитаться надо. Валяйте, садитесь. Все готово: пишите, - и ротмистр лукаво засмеялся, - пишите уж "Эсэсов" и баста. Вот тут.

- Сию минуту! Через "э" оборотное или через "ять"? - шутил Башкин и думал: "Вот, вот, это на побег, сами же дураки дают. Сует, идиот, и ничего не подозревает".

- Ну-с! А теперь вот: являться только ночью, между двумя и тремя. В воротах скажете: "Эсэсов", - и пропустят. А потом - доложить ротмистру Рейендорфу. А сейчас отправляйтесь.

Ротмистр взглянул на часы.

- Фу! Половина четвертого. Ну, надеюсь, друзьями? - Ротмистр протянул руку. Рука была твердая, спокойная. Заглянул в глаза Башкину. - Слушайте, - сказал он мягким голосом, - вы бы... того - гидропатией, что ли, какой-нибудь; вы же смотрите, какой вы! Надо же быть мужчиной. На коньках катайтесь, что ли. Нельзя же так! И нервы, и физика, - и ротмистр потряс Башкиназа плечо. - Ну, идите, - позвонил.

Башкин направился к двери.

- Так через месяц здесь! - крикнул ему вслед ротмистр, твердо и звонко. - Проводи на волю, - приказал он жандарму.

- Пропусти одного! - крикнул жандарм в пролет лестницы, и плотно щелкнула дверь за Башкиным. Теплая и пустая лестница. Глухая пустота будто подлавливает, западней вилась решетка перил. Башкин мягко ступал калошами. С площадки глянул на дверь. Ему казалось, что смотрит, смотрит дверь, прищурив глаза. И он через две ступеньки все шибче и шибче покатился с лестницы. С последнего марша он увидал: стоит человек в барашковой шапке и смотрит на него глазами, как на вилы принимает. Башкин сбавил ходу. Человек, не спеша, пошел к двери и завертел ключом. Приоткрыл и стал, держась за ручку. Башкину казалось, что, если сунуться, зажмет в дверях, как кошку. Башкин стоял. Человек резко кивнул в двери. Башкин змеей провернулся в проход, и веселый морозный воздух дунул в ноздри, обмыл лицо. Снег! Снег! Вот что делается на земле-то! И Башкину показалось, что прошли месяцы с ареста.

А главное - он не знал, куда идти. Совершенно не знал, как будто его в чужом городе поставили на пустой тротуар. Он оглядывался, не узнавал места. На квартиру? Никакой квартиры: старуха давно сдала комнату... Четыре часа ночи.

"И где я, где?" - озирался Башкин.

Он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся: яркими квадратами светился дом охранки. Ровным матом задернуты окна. Недоступно, слепо. Глядеть не хочется. Башкин шел, оборачивался. Городовой лениво шагал по улице, и пищал под валенками морозный снег. Башкин прошел до угла, и в спину городового и в окна охранки замахал кулаком. Тощая, длинная рука жердью высунулась из рукава пальто.

"Я вас... я вам... узнаете, узнаете, узнаете меня, черти... сволочи проклятые! Меня, Башкина, узнаете".

Городовой повернул. Башкин сунул руку в карман и зашагал. Он все быстрее шагал и все говорил жарче и жарче:

- Что ж это? Да что ж это? Он побежал по пустой улице.

- Ай! Ай! - и мотал головой. - И тридцать, тридцать нарочно, сволочи, как Иуде сребреники, - и Башкин с размаху на бегу ударил кулаком, больно ударил по каким-то перилам. - Сказать, рассказать кому, чтоб узнать, что же это?.. Мамочка, мамочка, миленькая, - говорил Башкин, задыхаясь от бега.

- Что, смерз? - окликнул его ночной сторож. Башкин пошел, тяжело дыша.

"Ну, кому? кому?" Матери у Башкина не было. Он был сирота. Башкин не знал, куда шел. Улицы становились пустей. Полукругом шел скверик перед церковью, и стриженые кустики стояли в снегу пушистым барьером.

"Я их разорву, - Башкин остановился в расстегнутом пальто, - в клочья! Взорву охранку... приду, принесу адскую машину, - шептал Башкин. И ему виделось, как летят черным фейерверком клочья, камни. Со скрежетом, с треском. - И клянусь, клянусь!"

И Башкин вдруг повернулся к церкви, стал креститься, крепко стукая себя пальцами, как будто вколачивал гвозди. Он подошел, стал на колени, сдернул шапку и лег лицом в пушистый, холодный снег, прижался, как в воду окунул лицо, и шептал:

- Клянусь... клянусь...

Он встал, он крепко сдвинул брови, чтобы не потерять, чтоб накрепко, навеки вдавить мысль. Он постоял минуту, глубоко дыша морозным воздухом.

- Так! - сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.

Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.