Виктор Вавич

— Но это не то, не все… я не могу всего сказать, я чепуху говорю, — Санька смело глянул на Таню, и первый раз они встретились глазами — в упор. И Таня сейчас же отвела глаза. — Вы знаете, Таня, я все думал… вот мы говорим, а ведь я тогда идиотом сидел, помните, на конке? — Таня едва заметно наклонила голову ниже. — Танечка, мне хочется всю жизнь, все вам рассказать, — и Санька вдруг порывом взял под руку Таню. — Я никому не рассказывал, себе не рассказывал. Филипп — это ерунда, и пластырь тоже. Не в этом, не в этом дело. Он, может быть, умрет, но от злости, от злобы, от зависти, назло умрет. Я не про это…

И от Таниной руки, которую держал и грел в пальцах Санька, шла теплота, через все сукно Санька чувствовал ее руку и знал, что сейчас, сейчас надо воевать, надо завоевывать, он не знал ее, не знал, какие мысли ей нравятся, но знал, что все равно нельзя обрывать этой нити, она тянется, тянется.

— Понимаете, Танечка, — говорил с жаром Санька, — сегодня, перед вами, один квартальный в вагоне, — и вот душа, понимаете, душа, а я его облаял. Сказал, что не хочу. Потому что квартальный. Околоток. Танечка! Я так не могу… я хочу сказать все. Пойдемте в кабак. Ей-богу, в кабак, я выпью. И там интересно.

— А так вы не можете? — спросила серьезным голосом Таня. Они стояли под ручку на углу той самой Дворянской, где жила Таня.

— Не могу, — выдохнул Санька.

— Пойдемте, — сказала Таня, — если вам надо… чтоб все.

Санька повернул Таню и бойкими, веселыми шагами пошел к знакомому «тихому кабаку» — как называли студенты чинную немецкую пивную с водкой…

Санька все прибавлял ходу, крепко под руку держал Таню, и она легко поспевала, не сбивая походки, — упруго и легко чувствовал ее сбоку Санька. Он ничего не говорил. Оставалось два квартала до пивной — и время! время! Санька до секунды знал время, пока все идет, пока не оборвется нитка, — и не умерял шаги. Вот матовый глобус — фонарь молочный, туманный, и две ступеньки вниз. Спокойный швейцар чинно поклонился у полированной вешалки. И только ложечки побрякивали из дверей зала. Было тихо, как в читальне, и шелестели газеты. Санька шаркнул и пропустил Таню в дверях. Таня вступила в зал, и стертый серенький ковер принял лакированную ножку, и, опершись о стойку, поклонился над салатами хозяин. Из угла от шахмат поверх очков глянул толстый немец, задержался и снова стал тереть коленки, глядя в доску. Бесшумно прошел лакей и отодвинул стулья у столика под закопченной гравюрой.

Таня спокойно прошла через зал и села к столу.

— Вы что будете? — спросил Санька, наклоняясь к Тане.

— Кофе можно?

— А мне, пожалуйста, коньяку «Мартель» и содовой.

Официант поклонился, хотел идти. Но Санька задержал его за рукав и в самое ухо зашептал:

— И цветов, цветов, миленький, достаньте, хоть один цветочек!

Официант молча вынул часы и щелкнул серебряной крышкой. Кивнул головой. Санька сел. Время прошло, стукнула последняя секунда. Сердце ударило — вперед, как в детстве, когда товарищи толкали и надо было выйти и драться. Таня подняла глаза от салфетки и глянула. Глянула выжидательно, серьезно, как через стекла окон.

— Таня, знаете, — начал Санька запыхавшись, — мне иногда кажется, — ему ничего не казалось, но он уж верил, что казалось, — мне кажется иногда, что вот я вам говорил умереть вот просто так, дома умереть. Ну, вот придет смерть, я думаю что даже увижу ее, как в двери войдет, я один и увижу — моя смерть! И тут уж неотвратимо и никакой отсрочки, ни секунды — просто, самая обыкновенная, как рисуют, — скелет, и прямо ко мне, такая деловая, даже добрая, — ну, как гробовщики они, может быть, и хорошие люди, а закапывают — нет, понимаете? А потом вот после меня — вот наутро также будет конка бренчать и нудно ворошиться улица, знаете.

Мамаша шла за керосином
Крестилась в воротах

И покатит, покатится вперевалку вся жизнь на этом шаре. Вы понимаете, что пусть там война, пусть мир, но ведь чем дальше от меня, то есть от моей смерти, то все это уменьшается, уменьшается в даль времени, и так одни волдырики на веках, и все в такую длинную слякотную дорогу вытянется. Ну куда по ней можно приехать? — Санька перевел дух Он глядел на Таню, пока она принимала от лакея кофе, и думал, что она, как ей это? — Стерпимо это? — и спохватился «Как я сказал — стерплю? А, все равно!»

— А вы что же хотели, — сказала шепотом Таня, — чтоб после вас все сгорело?

Санька не знал, как она думает. Может быть, сгорело — красивей. На минуту представил, как все горит ровным деловым пламенем, и, сам не ожидая, сказал:

— Тогда еще хуже.

— По-моему, тоже. Тогда прямо ужас. Никакой надежды, что хоть люди дойдут. Глупо как-то. После нас — хоть дети наши.

Таня опять глянула в Санькины глаза, глянула ближе и приказательней.

Лакей неслышно подошел, поставил сифон и бутылку и, наклоняясь, тихонько шепнул Саньке:

— Послано-с. Десять минут.