Виктор Вавич

Она поднялась. Поднялся и Санька. Таня пошла к Наде в угол, Филипп следил за ней глазами, поворачивался на стуле Санька быстро вышел и запер за собой двери. Не мог, никак не мог попрощаться, вот так, после всей ерунды, ерунды такой! — шептал Санька в коридоре. Он слышал из гостиной, как вышла Таня от Нади. Одна, одна вышла.

— Нельзя, нельзя так! — шептал Санька.

Он сел на стул и сейчас же встал опять. Сел, чтоб отдохнуть. Таня была в прихожей.

Санька вышел из гостиной, он видел, как Таня надевала пальто, не помог, не поддержал, а рывком снял с вешалки свою шинель и быстро напялил, схватил фуражку. У Тани завернулась калоша, Санька рванулся помочь.

— Спасибо, готово, — сказала Таня спокойно, дружелюбно.

— Я с вами пойду! — сказал Санька. Сказал срыву. Он знал, что красный, что слова вышли лаем, но было уже все равно, — и он, не дыша, глядел на Таню.

— Идемте! — весело и просто сказала Таня. От этого еще глупей показался Саньке его лай, и он покраснел до слез, а сердце уже легко билось, несло вперед.

— Саня! Саня! — шепотом звала из столовой Анна Григорьевна. — Вы идете, зайди в аптеку. Спроси: «для Башкина». Не забудешь? Есть у тебя деньги?

— Непременно! — Саньке так было радостно, что Анна Григорьевна сказала «вы идете». — Хорошо, мама, непременно, — говорил Санька и не мог сдержать улыбки, она судорогой рвала губы.

Он шел рядом с Таней по лестнице, и вот та площадка, где он прижимал ризу. Санька чувствовал, как таяло каждое мгновение, мгновение с ней. Надо сказать, надо самое большое сказать, надо все сказать. И Санька давился мыслями и не мог выговорить слова. И все слова казались банальными. «Молчу как болван», — торопился Санька. Он распахнул Тане дверь на улицу. Таня прошла и задела Саньку плечом, — Санька так мало места оставил для прохода.

— Татьяна… Я не знаю, как по отчеству?

— Таня просто, — сказала Танечка. Сказала серьезно и не посмотрев на Саньку.

Как удар колокола услышал это Санька, как сигнал.

— Я вот хочу сказать, Таня, — начал Санька и перевел дух, — я вам все хочу сказать, Таня.

— Говорите все, — опять серьезно сказала Танечка и строго глядела в панель перед собою.

— Вы знаете… — Санька осекся, он не знал, с чего начинается все, и боялся: вдруг этого всего нет, нет совсем, а только ему кажется. — Знаете, Таня, это ерунда, что говорит Филипп. Ерунда… — Санька злился, что он не то говорит. — Все вздор. Понимаете, сущий вздор, — с сердцем сказал Санька.

Таня боком глянула на Саньку серьезным, чуть грустным взглядом.

— Вы далеко живете? — спросил Санька.

— На Дворянской.

— Близко. Страшно жаль!

— Почему же с таким отчаяньем? — спросила Таня без насмешки.

— Я вам не успею сказать, всего не успею сказать. Всего. Понимаете? — Санька помолчал и все шел, стараясь попасть в ногу с мелкими шажками. — Свернемте сюда. Вот сюда.

Таня повернула за угол.

— Вы знаете, — начал Санька (они шли по пустой боковой улице), — вы знаете, все, все это чепуха. Потому что — могли бы вы за это умереть, Танечка?

Немного струсил, что сказал «Танечка». И чтоб можно было, чтобы прошло «Танечка», Санька вдруг заговорил с жаром, с кровью:

— Понимаете — умереть? Нельзя же жить и не знать, за что умереть? Я всегда себя спрашиваю: а за что можешь? Можешь? — и Санька взглядывал в глаза Тане.

Она все так же серьезно глядела в панель.

— До самого света, до яркости, чтоб сиянием в глаза ударило, — и Санька видел, что Таня обернулась к нему, но он продолжал и глядел в сторону, — чтоб вспыхнуло и чтоб знал, что это как никогда, раз в жизни — и чтоб с радостью умереть.

— Почему же умереть? — сказала Таня. Сказала серьезно, задумчиво.

И Санька знал, что нельзя останавливаться.

— Вот все равно. Надька думает, ей-богу, я знаю, что она думает, — Санька прислонился к Тане. — Она думает: «рабочие, рабочие!» Почему непременно рабочие? Почему не все люди? Ну, понимаете, все, все… Почему рабочие соль земли? Они рабочие потому… потому что другого не могут делать, а то бы они были прокурорами, честное слово, Танечка. Ведь не то, не то, а вот надо, чтоб землетрясение, — и тогда всем одно… Смотрите, когда гололедица, со всеми тогда знаком. Я люблю, когда гололедица или страшный туман. Когда ничего не видят, все ничего не видят.

Санька совсем близко шел к Тане, касаясь ее плеча, шел шаткой походкой, жестикулировал по пути.

— Мне странно, когда я знаю, наверно, — с жаром говорил Санька, — что вот звездная и тихая ночь, и каждому хорошо, и всем говорить хочется, а все молчат, топорщатся. Я прямо… ну, почему всем страшно говорить с прохожим? А я знаю, что вот всех пронзает, наверно пронзает, душа рвется… Вот, понимаете, в этом все дело. Я не умею объяснить.

— Я понимаю, — сказала Таня и обернулась всем лицом к Саньке.