Виктор Вавич

Санька запыхался, расстегнул шинель для ходу — вон оно, крылечко, столовка. Нет, кажется, нет городовых. Никто не идет в столовку — опоздал, или закрыта. Санька вбежал на крылечко, еще ступеньки, еще дверь. Не поддается. Нет, вот туго пошла. Приоткрылась. Глядит в щель в папахе. Впустил. Битком. И вон по колено над всеми, оперся локтем в колонну, подпер рукой голову, в очках — Батин, наверно. Батин, насупясь, строго глядел очками — темными, может, нарочно. И волосы прямые косо висят на лбу. Вот, не спеша, говорит учительным усталым баском:

— …завтра, может быть, товарищи, меня уж не будет меж вами, — провел по лбу, откачнул волосы и строгими очками поводил кругом, — но я прямо вам говорю, что вовсе не близок победы час, и не голыми руками берут победу. Нет победы без жертв. И боя нет без крови. Заря взошла — в крови горизонт. Самодержавие не сдается даром.

Батин встряхнул вбок нависшую желтую прядь.

— Нет, товарищи! Бастовать сложа руки и отсиживаться по домам, когда там, — Батин вытянул руку над людьми и острой ладонью потряс вперед, — там люди, которым нечего терять, кроме жизни, люди эти вышли против штыков, вышли на смерть, на погибель, вышли умереть за лучшую долю…

Батин секунду молчал.

— …они погибнут, и мы ответственны за их гибель и смерть.

И напряженный вздох прошумел над головами и летел к Батину.

— Но уж колеблются штыки…

И холодом, стальным вороненым холодом пало слово на все головы. Батин откашлялся. И пристальными зрачками глядела на него тысяча глаз.

— Товарищи, — вдруг новым голосом сказал громко Батин, — мы вышли на революционную дорогу и отдали руку, — Батин вскинул руку, — рабочему классу!

И снова опустил брови, и одни очки блестели из лица.

— И завтра же нам придется быть в бою… ни на шаг позади, — совсем глухо сказал Батин.

Он замолчал и медленно обводил взглядом лица.

— Прощайте, товарищи, — еле слышно сказал Батин, он слез вниз, и голова его потонула в толпе. Все молчали, и тогда стало слышно возню у дверей. И вдруг загудели, заплескали голоса. Все глядели на двери, как они распахнулись, — вошло несколько человек студентов. Санька стоял на подоконнике, он глядел туда, где стоял Батин, тряс головой.

— Героем каким, — шептал Санька. — А, может быть, настоящий. — И зависть горячей кровью бросилась в грудь, в лицо. — Сделать такое что-нибудь, чтоб прямо… и язык потом ему показать. Нет! А просто не посмотреть. — Санька слезал с подоконника, среди гула голосов кто-то выкрикивал резким голосом:

— …освобождения арестованных…

— …до Учредительного…

Санька пробивался к двери.

Санька сбежал с крыльца, глядел под ноги, круто повернул влево и быстрым шагом заспешил прочь.

«И тужурка у него, — думал Санька, — поверх русской рубахи, волосы, очки… рисуют таких. „Ничем не жертвуете!“ Наверно, чем-нибудь пожертвовал и теперь уж назидательно». — Санька греб ногами землю все жарче и жарче. — «Кого арестовали, сидят теперь героями; потом выйдут и будут по домам ходить и все с почтением. Ах, подумаешь, какой! К нам — „ах“ — пришел. А он этак недоговаривает, чтоб подумали. А его в куче забрали, на углу стоял». Санька шел все дальше, куда несли ноги. И все резкий, крепкий тенор этот стоял в ушах: «бастуем до Учредительного»… — и это уж затвердил как дьячок… Санька вдруг круто повернул назад. Он почти бежал назад к столовке. Студенты сплошной струей валили с крылечка. Санька, красный, голова потная и зубы сдавлены, пробивался сбоку перил против густого хода. Еле вломился в дверь, вскочил на стул, губы дрожали чуть — черт с ними, с губами. Санька злыми глазами, запыхавшись, обвел кругом — все глянули, и видно, как тревога ударила во все лица.

— Товарищи! — крикнул Санька. Все стихли, ход в дверях застыл. — Вот вы… мы то есть, все, — выкрикивал Санька со всего голоса и видел, как все потянули головы к нему, на спешную, на орущую ноту, — все ведь подымали руки — бастовать до Учредительного собрания? Да?

Санька глядел на всех и на миг было совсем намертво тихо.

— Так почему же бумаги ваши в университете? Чего ж бумаги не взять всем! из канцелярии! Документы!

Заворошились голоса.

— А чего? — кричал Санька с силой, с злобой. — Ведь коли всерьез, а не для слов, для красных, так чего там! Коли до Учредительного собрания, так ведь оно всех обратно примет! В первую голову!

А гул уж громко пошел волнами, выше, и Санька спешил докричать: