Виктор Вавич

«Ко всеобщему сведению чинов вверенной мне полиции.

На некоторых фабричных предприятиях были сделаны попытки склонить доверчивые массы рабочих к прекращению работы и производству беспорядков. Ответственность за судьбу темных, доверчивых людей несут, конечно, прежде всего те преступные лица, которые соблазняют народ, обещая небесные блага от прекращения труда; ответственность же за порядок в городе несет городская полиция, и ей мирное население города вверяет свой покой и охрану своего достоинства и имущества. Поэтому считаю своим долгом напомнить чинам полиции о той ответственности, которую несет каждый за малейшее нарушение порядка. Поэтому всеми имеющимися мерами полиция обязана предупреждать появление на улицах толп и скопищ народа, и в тех случаях, где применение полицейской силы может оказаться недостаточным, помнить, что помощь для прекращения бесчинств толпы всегда может быть оказана со стороны расположенных в городе войск гарнизона.

Полицмейстер».

И тут опять тот самый холодок лизнул под грудью, тот самый, карнауховский. И Саньке показалось, что это «ко всеобщему сведению» написано прямо ему — Саньке. «Войска гарнизона» — солдаты, несокрушимые, в каменных серых шинелях.

Солдаты и шаг мерной дробью по мостовой. Стали. Стало это серое. Вскинулись винтовки — торчком оттуда, острыми штыками блестят кончики… У Саньки билось сердце, и он уперся слепыми глазами в газету… Раз! — взяли на прицел. Сейчас, сейчас грохнет залп… Устоишь? Не побежишь? Устоять, устоять!.. И у Саньки бились кровью виски.

— Ничего не слыхали за сходку? — вдруг спросила полька. Санька вздрогнул, оглянулся. Полька глядела в двери голубыми умытыми глазами, и белые руки лежали на стойке среди тарелочек и пирожных. — Слышно было, тут коллеги говорили за собрание. Сделали собрание в университете.

— Нет, нет! — затряс головой Санька. — Не знаю.

— Паскудство делается, — сказала полька.

— Где? — Санька дернулся, обернулся, побежал глазами за хозяйкой.

Дверь звякнула, и вошли два почтовых чиновника. Хозяйка мерно закивала головой на полной шее и ушла в заднюю дверь.

Чиновники вполголоса говорили по-польски, поглядывали боком на Саньку.

Хозяйка подала молоко и тоже что-то тихо сказала, и оба снизу тянули ей в лицо, а она смотрела в зеркало, что висело над ними.

Чиновники усмехнулись друг другу и стали греть о стаканы озябшие руки. Один показал глазами на «Полицейские ведомости» на Санькином столе, другой насмешливо прищурил глаз. Саньке казалось, что все что-то знают, важное, тайное, и что он в дураках, вышиблен, оттерт… Он ловил ухом польские слова, но долетало только «але» и «досконале», а речь жужжала, как жук в окне, вилась в двух шагах, и чиновники вздрагивали подбородками. И вдруг оба замолчали и, вывернув шеи, уставились в стеклянную дверь.

Неспешно шаркал по панели длинный пристав, и болтались полы расстегнутой шинели. Над красными скулами узкие глазки глядели вдаль.

Пристав прошел. Чиновники переглянулись.

— Грачек, — вполголоса вздохнула хозяйка из-за стойки.

Чиновники встали. Санька видел, как они перебежали улицу. На почтамте было половина девятого. Санька вглядывался в людей на улице, и казалось — не так, не так идут, не той походкой, нарочно все идут, для вида, а не туда хотят. И вдруг на миг все глянуло тайной — все люди, все спешит, готовится, собирается, и вот быстро прокатил пустой извозчик. Санька не мог сидеть, вскочил, бросил на столик пятиалтынный.

— На здоровье, — сказала в зеркало полька.

Улица замелькала, завертелась спехом. Саньке казалось, что все валит, катит, торопится поспеть, будто осталось полчаса, и все бегут занять места, что тревожно орут газетчики… Городовой стоял на перекрестке, стоял с нарочным спокойствием — черной плотной тумбой.

Санька спешными шагами, как все, шел по улице, слушал деловой шум, и вдруг опала тревога, осела, как пена, деловым буднем глянули съестные лавки и полузаспанные лица прохожих. Опоздавший гимназист просеменил мимо. В соборе редким боем бубнил колокол. Санька оглянулся: пронесла, прокатила улица. Что? И куда делось?