Виктор Суворов: исповедь перебежчика

Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся. Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк! Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое плечо левое легла и слегка сжала его. Сильная рука, но теплая, добрая, совсем не свинцовая. И по той руке вроде как человеческое участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом склонил, а он к выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты существо. А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее».

«Мама, если ты эту книгу читаешь, привет!»

— «За измену СССР, — сказал ты, — угрызений совести у меня нет: это была преступная сатанинская власть». Представляю, что творилось в Аквариуме, когда стало известно, что ты ушел к англичанам, а что пришлось пережить родным, которые за «железным занавесом» оставались? Я тебя вновь процитирую: «Если бы каждый из нас за родственников боялся, так бы мы и остались рабами. Я понимаю: нанес огромный ущерб, и никак перед своими родными… — Дальше пауза. — Я… Я прощения просил, хотя знаю, что это простить нельзя — нельзя, ну и все.». Говорят, узнав о предательстве внука, твой дед Василий покончил с собой, оставив записку: «Иуда. Проклинаю» — это очередной миф или правда?

— Чтобы разобраться, нужно поехать в город Черкассы, могилу деда найти и посмотреть на дату его смерти — так вот, Василий Андреевич до этого не дожил. Ну и еще: мой дед Василий Андреевич — у меня его фотография есть (Достает и показывает.), датированная октябрем 1917 года, — был призван в действующую армию в 1913 или 1914 году, воевал. Во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен, а плен в то время был совершенно «жестокой» вещью. Все офицеры, солдаты в погонах, кто награды имел — с наградами. В увольнение отпускали редко, и, отправляясь туда, офицер должен был написать: «Я, такой-то, офицерской честью клянусь, что не убегу» (возвращаясь, он перечеркивал эту расписку и, в принципе, уже мог бежать). Солдата же в город просто так не пускали — он оставлял заложников, то есть служивый должен был быть в авторитете и иметь к тому же друзей, которые за него бы ручались: мол, Василий Андреевич Резунов (не Резун — видишь, на фотографии так: это был русский человек) идет в увольнение, и, если сбежит, мы, три заложника, которые за него добровольно остались, понесем кару — по пять суток карцера должны будем отсидеть.

— Виктор, скажи, а когда ты ушел, сердце у тебя разрывалось? Ты думал, что будет с мамой, с братом — он тоже ведь офицер?

— Не думал, а знал. (Пауза.). Впрочем, об этом мы еще потолкуем.

Вернувшись из плена и посмотрев, что здесь творится, осознав, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру. Сейчас вот, я слышал, памятники ему очень у вас «полюбили».

— … и потихоньку носы на них отбивают.

— Ну, дай-то Бог! В общем, увидев, что там свирепствуют банды (Котовского, всяких других головорезов), он пошел добровольцем в Революционно-повстанческую армию Украины (РПАУ), которой командовал великий народный полководец Нестор Иванович Махно. Потом эту армию разгромили, но деда никто не сдал: все или разбрелись кто куда, или же затаились.

Когда с ним разбирались — он проходил фильтрацию, — Василий Андреевич признался, что был в плену и только-только вернулся. Для острастки его выпороли шомполами, но о том, что он в армии Махно воевал, никто не пронюхал (тогда, кстати, дед окончание фамилии и отрезал — стал Резуном, и первый сын у него Иван Резунов, а уж потом появился отец мой Богдан Резун). Словом, советскую власть дед знал по шомполам красным — это первое, а во-вторых, он страшный голодомор пережил, поэтому такую записку никак написать не мог.