Ветер богов

— В таком случае у меня просьба. Сейчас я составлю телеграмму фюреру. В которой выскажу ему все, что считаю необходимым. Она, конечно же, уйдет с вашего благословения, но за моей подписью. Исключительно из уважения к вашему инстинкту. Авось хоть какую-то пользу извлечь из нее нам все же удастся.

— Телеграмм за вашей подписью — сколько угодно, — довольно легкомысленно согласился фон Клюге, чувствуя крайнюю усталость, вызванную не только их фронтовыми похождениями. Самое время было на часик-другой прилечь, как это он всегда делал у себя на Восточном, в группе армий «Центр».

«Мой фюрер, положение значительно серьезнее, чем вы можете себе представить, — быстро набросал Роммель текст небольшой телеграммы. — Наша неравная борьба с врагами рейха приближается к своему естественному завершению. — А немного поразмыслив, решился добавить: — Прошу вас, фюрер, незамедлительно сделать выводы из обстановки на фронте вторжения и предпринять все возможное для спасения не только армии, но и рейха. Фельдмаршал Роммель».

Приняв из его рук этот текст, начальник штаба генерал Шпей-дель внимательно прочел написанное и огорченно взглянул на командующего. Он слишком любил Роммеля, чтобы спокойно встретить падение своего кумира.

— Но ведь вы же понимаете, что тех выводов, которые имеете в виду вы, фюрер никогда не сделает. Уже хотя бы потому, что не готов сделать их.

— Вы хотели выразиться точнее, генерал, — не способен. Ни командовать, ни управлять страной, ни решиться на переговоры.

— Не мне судить, но факты говорят о том, что, пожалуй, в какой-то степени вы правы.

— Так вот, генерал, если и в этот раз фюрер не извлечет для себя никаких уроков и не сделает должных выводов, то нам не останется ничего иного, как действовать[36]. Причем очень решительно, — оглянулся он на задремавшего фон Клюге. В ответ командующий фронтом с трудом сдвинул с места свои тяжеловесные челюсти и прожевал нечто нечленораздельное, что можно было истолковать и как согласие, и как протест. — Причем действовать самым решительным образом, — завершил свою мысль Роммель. — Не во имя фюрера, во имя Германии.

— Клятвы… — иронично вздохнул умудренный жизнью и штабными интригами фон Клюге, явно намекая на то, что отлично понимает, о чем идет речь. — Все клятвы, заверения и снова клятвы… Кар-бо-на-рии, позор без всякого приличия.

Через несколько дней самолет, из которого фельдмаршал Роммель на бреющем полете пытался осмотреть линию фронта, был обстрелян. Пилот с огромным трудом сумел посадить подбитую машину, и тяжелораненого фельдмаршала доставили в армейский госпиталь.

Злые языки поговаривали, что обстреляли самолет командующего свои же, эсэсовцы. И что гибель опального фельдмаршала в бою, над линией фронта, вместе с самолетом, вполне устраивала бы всех — и фюрера, и фон Клюге, и даже самого Роммеля. Кто мог знать, что «герою Африки» суждена иная участь и что развязка все равно наступит очень скоро, но будет более драматичной.

49

К тому времени, когда фон Тирбах и Власевич переправились на правый берег Дона, Курбатов и Кульчицкий уже похоронили Радчука на склоне небольшой возвышенности. Встречая плот своих соратников, Кульчицкий сообщил им, что Радчук покончил жизнь самоубийством и, немного помолчав, добавил:

— Я поступлю точно так же.

— То есть? — не понял его Курбатов.

— Хочу, чтобы вы знали… Я смою свой позор, как надлежит смывать его дворянину.

— Прекратите, капитан, — недовольно поморщился Курбатов. — Мы пришли сюда, чтобы сражаться, а не стреляться по всякому глупому поводу. Плот столкнуть по течению. Уходим. К утру мы должны быть километрах в двадцати отсюда.

— Вы говорите, как обязан говорить командир. Но мой позор — это мой позор. И не сомневайтесь, что смою его, как только достигну границы Польши. У первой же польской деревушки, — негромко заверял Кульчицкий, приноравливаясь к заданному Курбатовым темпу ночного марша. — Клянусь честью дворянина, у первой же польской…

— Зачем так долго томить душу? — саркастически поинтересовался шедший вслед за ним фон Тирбах. Ни путь диверсанта длиной в несколько тысяч километров, ни ежедневный риск, ни храбрые налеты на воинские объекты так и не сдружили этих двоих людей — вот что больше всего удивляло сейчас подполковника. Тем более что он тоже несколько раз пытался погасить пламя их раздора.

Но что поделаешь: Кульчицкий не желал признавать возведение Тирбаха в бароны, в то время как фон Тирбах терпеть не мог в нем «аристократствующего поляка». Вообще Курбатову показалось, что чем ближе они подходили к линии фронта, к Германии, тем отчетливее проявлялся в словах и поступках фон Тирбаха арийский дух, его вдруг непонятно из чего произраставшая великогерманская нетерпимость к унтерменшам. И хотя самого Курбатова это, очевидно, до поры до времени никоим образом не касалось, все же он начал призадумываться: как же тогда поведет себя этот человек, едва он окажется в границах рейха?