Весенний снег

Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михаиловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.

- Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.

Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:

- Ну, что?

Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.

- Садитесь, пожалуйста,-предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. - У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.

- А это опасно? -спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.

- Точно сказать не могу, - повторил Владимир Васильевич. - Вот обследуем, тогда скажем.

За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:

- Надо в город ехать, на обследование.

Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".

Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:

"В город ехать, на обследование".

В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:

- Стало быть, надо.

- Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.

Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.

В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".

Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.

Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".

И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:

- Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.

- Так ведь еще ничего не известно,-прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.

Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.

- Я задержу ненадолго. Докладывайте.

- Еще нечего. Поедем обследоваться.

Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:

- Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне... Докладывайте.

Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.

Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:

- Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь...

- Я и стараюсь.

- Ну и молодец. Когда надо ехать?

- Обещали сообщить заранее.

- Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.

Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с ВолодькоГ;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: "Вера шибко переживает, так что..." Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: "Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)... было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором. .. А после совсем другое. После она и сама сказала: