Весенние зори

Мы покидали избушку задолго до рассвета. Влажная ночь дышала над землей. Пели невидимые ручьи, в придорожных кустах шелестел ветер, насыщенный свежим запахом воды и ароматом оттаявшей земли. В небе мерцали звезды, ущербленный месяц, багряный и тусклый, склонялся к горизонту. Мы шли молча, боясь нарушить нашими голосами величие и красоту весенней ночи. Мы подходили к озеру, когда небо на востоке слегка начинало зеленеть. Силыч вынимал из кошелки подсадную утку, тонкой бечевкой привязанную к небольшому колышку, входил в воду, втыкал колышек в тинистое дно шагах в двадцати от берега и пускал утку. Потом мы сидели в шалаше и наблюдали, как ночь переливалась в утро и как просыпалась земля. В этот торжественный час предутра мы жадно внимали каждому шороху и вздоху земли, «блеянию» бекаса в светлеющем небе, свисту крыльев стайки чирков, стремительно проносившейся над нашим шалашом, далекой тетеревиной песне. Но больше всего волновали нас сиплые голоса селезней, отзывавшихся на призывное кряканье нашей утки. Силыч дрожал от возбуждения и шумно дышал, когда дикий красавец, описав круг над озером и зорко оглядевшись, спускался на воду. Утка страстно манила его, и он плыл на ее зов. Золотое крыло зари трепетало на востоке. Поверхность озера была неподвижна, как стекло, и, дробя золотисто-стеклянную гладь, приближался к берегу селезень. Силыч медленно поднимал ружье, и выстрел раскалывал тишину утра.

Странные люди охотники! Они любят землю и все живущее на ней, но в то же время не испытывают жалости, уничтожая живые существа. Может быть, древняя охотничья страсть веками и поколениями передавалась от человека к человеку, она угасла у большинства людей, она сохранилась не у многих, но те, у кого она еще жива, — счастливые люди. Человеку, близкому к природе, земля открывает многие тайны. Ему ведомы голоса земли, тайная жизнь зверей и птиц, его до слез может взволновать красота весеннего утра, далекое токованье тетеревов, печальные крики журавлей. Таким человеком был Новиков-Прибой. Охотничья страсть его была безмерна.

3

К нам в избушку пришли гости из села Матвеевского: племянник Силыча Иван Сильвестрович и знаменитый охотник Степан Максимович Ивашкин. Иван Сильвестрович принес большой кувшин медовой браги, яиц, ситного, рамку янтарного меда. Ивашкин недели за две до нашего приезда убил медведя и прихватил из дому кусок посоленной медвежатины. Как обрадовался Силыч гостям! Захлопотал, затопил печку. Я помогал ему готовить ужин: солянку с кислой капустой и медвежатиной, яичницу с копченой грудинкой.

Степан Максимович, русоволосый, коренастый, нетороплив в словах и движениях. У него широкое, простодушное, тронутое оспой лицо русского мужика, маленькие, но зоркие глаза. Одет он в старую, железного цвета сермягу, под ней запашная, с косым воротом рубаха, на ногах лапти и онучи, ладно перевитые оборками.

— Вот в этой сермяге он всю зиму ходит, — говорит мне Силыч, любовно смотря на охотника. — И в лесу на морозе, если придется, спит в этой одежонке.

— Привычка, — спокойно отвечает Ивашкин.

Иван Сильвестрович, крутоплечий, в поношенном коричневом френче, яловичных сапогах, режет на большие ломти ситный, расставляет чашки, наливает в них темно-желтую густоватую брагу. В его лице, спорых хозяйственных движениях, в голосе есть что-то очень напоминающее Силыча. Он так же, как и его дядя, по-детски простодушно и весело смеется, уснащает свою речь крылатыми словами великорусского языка, изредка, но всегда вовремя и метко вставляет в нее народные поговорки и пословицы.

— А ну-ка, Саша, попробуй медовой бражки, — предлагает Силыч. — И скажи-ка: что ты пил лучше этого?

Я отхлебнул из чашки глоток и удивленно посмотрел на сидящих за столом: сладкий и крепкий, необыкновенно ароматный напиток поразил меня. Не такими ли были боярские меды, которыми восхищались иностранцы, посещая Московию?

— Ну как? — спрашивает Новиков-Прибой, лукаво блестя глазами и подмигивая Ивану Сильвестровичу. — Лучше шампанского?

Я соглашаюсь: эта брага лучше шампанского, лучше всего, что я пил до сих пор.

— Как она делается?

— Уж как-нибудь делается, — посмеивается Силыч и поднимает чашку: — Весла на воду! Поплыли!

Ивашкин медленно выпивает брагу, прищелкивает языком, вытирает ладонью губы и одобрительно кивает головой:

— Хороша! Чашки три выпьешь — и песни петь можно.

— Споем и песни! — Силыч выхватывает из печи сковородку с яичницей и ставит ее на стол. — Заветную нашу споем. Помнишь, Степан Максимович, как мы когда-то певали с тобой? Помнишь, как на Петлином озере охотились?

И он переводит разговор на охоту.

Петлино озеро, Теплый стан, Имарка, Вад — эти названия охотничьих угодий, рек и озер звучат в разговоре особенно тепло, они волнуют меня своей неизвестностью и тем, что в ближайшие дни я попаду в эти места, обогащу свою душу новыми впечатлениями, переживаниями, радостями.

Силыч просит Ивашкина пожить с нами несколько дней, поохотиться.

— Уважь, Степан Максимович, погости у нас.

— Да ведь я за этим и пришел.

— А ружье? Как же ты без ружья-то?

— Ружье я в сенцах поставил.