Весенняя путевка

Как игроку, втянутому в водоворот азартной игры, когда он уже потерял голову, не жаль ничего, чем-то условным, второстепенным, нереальным начинают казаться ему имения, лошади, перстни и кареты (или зарплата, штаны, мотороллер), поставленные на карту, - и только счет очков, фишек и комбинации карт делаются реальностью, так и в последние дни их жизни все не жалели ничего, чтоб "продержаться". Занимали, делились, продавали.

В море купались по десять раз, до веселого головокружения, а выбравшись и рухнув на горячий песок, не успев отдышаться, начинали какую-нибудь викторину.

- Что едят комары, когда нет дачников?

- Сосут нейтрино! Квазаров кусают!

- Туристов из антимира едят!

- Неверно, ноль очков! Почему огурцы бывают горькие?

- Пес их знает!

- Ответ правильный! Два очка!

И через минуту бросали надоевшую игру, начинали следить за вертлявой трясогузкой, бегавшей мелкими быстрыми шажками среди лохмотьев раскисших водорослей, и горячо спорить: та это или не та, что по утрам шныряет среди палаток, подбирая крошки.

Но и этот последний день кончался.

- Ну как, надумала? - спрашивала после обеда в который уже раз Сафарова у Лины. С удивительной настойчивостью, хотя вроде бы и насмешливо-равнодушно, она все приставала, чтоб та продала ей коротенькую кофточку с нежным пушком вроде цыплячьего. Лина носила ее с лакированным поясом. Кофточка была любимая, и ее было очень жалко. Сначала-то Лина вообще не думала ничего продавать, даже слушать было противно, но в этот последний день, когда мальчики, которые всегда за нее платили, совсем выдохлись и, значит, ни кафе, ни музыки, ни соломинки, ничего не могло быть, она сказала Сафаровой:

- Да ведь она вам не годится, она на меня только-только!

И Сафарова поняла, сразу поняла, что кофточка достанется ей, и тут же предложила пятнадцать рублей.

Тоня, не поворачиваясь, она все больше лежала теперь на постели, разглядывая стену, молчала и часами водила пальцем по узору обоев, грубо крикнула:

- Жмотиха. Ты ей сама предлагала двадцать!

- Предлагала, а она не брала. А у меня самой на дорогу только осталось. Вот нету больше!

Лина стояла красная как рак; до того стыдно было за Сафарову, что готова была уступить, поскорей кончить, отвернуться, уйти.

Тоня как ужаленная быстро повернулась и села.

- Плюнь на нее, Линочка! Плюнь, плюнь! Я тебе дам двадцать, раз уж так!

- Ох ты! Да у тебя и денег-то нет!

- Ты у меня в кармане пересчитала?

- Считать-то там нечего!.. Ну, ладно, я тебе двадцать дам, значит, с пояском!

Сказать, что пояс она вовсе не согласна отдавать, о нем и речи не шло, было противно до тошноты, точно сама Лина стала торговкой на барахолке. И вместо этого она повторила:

- Все равно она же вам не годится.

- Это уж моя забота. Вы все о себе да о себе, а я, может, не себе беру!.. - Сафарова презрительно сделала замечание и Тоне: - Тоже моду такую взяла - покупку перебивать! У нас за это, знаешь!.. И денег-то небось нету!

- Были бы, я бы тебе и не уступила, а ей бы все тридцать пять дала... хотя на меня и не налезет...

И, потеряв всякий интерес к разговору, легла и отвернулась к стенке так поспешно, точно не досмотрела там чего-то важного.

Сафарова взяла теплую, с тела Лины кофточку и стала ее как-то бесстыдно выворачивать, щупать, мять и рассматривать на свет, а Лина стояла и томилась, дожидаясь, пока та полезет в сумочку и отдаст наконец деньги.

Но эти мятые, трижды пересчитанные на одеяле бумажки Сафаровой подарили им еще один вечер, продлили течение праздничной жизни: в последний раз они опять сидели на веранде, и Лина старалась все запомнить и не могла уловить, что тут самое главное, что надо понять, запомнить, не забыть увезти отсюда с собой, чтоб сохранить надолго. Очень надолго. Навсегда.

Она вползла в их палатку, одна полежала там, подышала запахом вялой травы, табака, дыма, погладила парусину, пощелкала по ней пальцем, послушала, как ровно шумит море совсем рядом и где-то очень далеко - слева и справа, сливаясь в один общий шум.

И этому шуму, запахам, выгоревшей на солнце парусине, песчинкам, вбегавшим по ветру через щель к ней на ладонь, и всему, что тут было, началось и кончилось, улыбаясь, готовая заплакать, сказала: "Прощайте вы все, мои милые!"

Сквозь стенку палатки просвечивал снаружи огонек походного примуса, наверное, варили картошку или чай кипятили. Вокруг мелькали тени, слышался обычный говор, кто-то рассказывал, похохатывая: