Веселое горе — любовь.

Другой, тоже недобрый голос, поддакивал первому: «И голубь, и голубка могут не долететь до Берлина. Они заплутаются и останутся жить у какого-нибудь мальчишки. Тот попросту порвет письмо — и дело с концом».

— Ну, что скажешь, Ваня?

— Знаете что? — ухмыльнулся Ваня, отлично знавший о моей любви к птицам и разделявший ее. — Пускайте голубей с письмом, не царапайте себе душу.

— Скажи-ка ты, какой знаток душ... — ворчал я для видимости.

И уже решительно достал из ящичка багрово-красного, блестящего и тугого, будто литого почтаря.

В самый последний раз рассматривал я рубиновое сияние его пера. Короткая, крепкая, приземистая фигура не делала голубя менее грациозным. Глаза горели, как жар. Широкая выпуклая грудь, короткий и узкий хвост, прекрасный овал головы — все в этом голубе заставляло быстрее биться сердце любителя птицы.

Я вздохнул, передал Ване почтаря — и стал писать записку. Затем достал из фуражки иголку с ниткой, проколол одно из рулевых перьев в хвосте голубя и пришил записку к перу.

Почтарь беспокойно рвался из рук.

Наконец, я разжал ладони. Красный гонец в одно мгновенье вскочил на ножки и со свистом ринулся в небо.

Через минуту он скрылся из вида.

— Ну, вот теперь мы можем ехать, Ваня.

Шофер покосился на меня, проворчал:

— А если заплутается? Что тогда?

— Не должен заплутаться вроде бы...

— Нет, выпускайте уж и голубку. Так вернее.

Ваня долил воды в радиатор и, видя, что я все еще медлю, сказал с неудовольствием:

— Пускайте, пускайте! Что уж вы? Жалеть не приходится — человек помирает.

И по тому, каким тоном было сказано это неистребимое и вечное слово «человек», я понял, что война, и в самом деле, кончена, что не сегодня-завтра мы будем по-новому произносить слово «немец», которое так долго пытались позорить фашисты.

И я стал писать депешу, точно такую же, как и раньше, чтобы отправить ее с голубкой.

— Смотрите! Смотрите! — вдруг закричал Ваня, когда я уже пришил записку к перу птицы. — Смотрите, это ведь наш почтарь носится!

Ваня угадал. Разыскивая свой дом, почтарь не сразу выбрал верное направление. И вот теперь он молнией промчался к морю, развернулся и опять шел к нам.

В то мгновение, когда он поравнялся с нами, я мягко подкинул в воздух голубку.

Она, точно камень из рогатки, взлетела в воздух, увидела голубя, и оба они захлопали крыльями, радуясь весне, друг другу, свободе.

Теперь, вдвоем, они быстро стали набирать высоту — и вот уже превратились в крошечные красные флажки на синем небе.

Мы с Ваней стояли возле машины и, задрав головы, следили за трепетанием этих маленьких флажков победы.

— Дойдут!

— Должны дойти! — убежденно подтвердил Ваня.

И, решив так, мы побежали в дом, все объяснили больному, простились с ним и кинулись к машине.

— Гони, Ваня, что есть духу! — сказал я шоферу, задирая голову и стараясь отыскать в небе моих птиц.

Туров весело подмигнул мне и, стараясь успокоить, философски заключил:

— Ну, чего нет, того и не надо.

Мы летели сломя голову. Выскочив к Балтийскому побережью, повернули на восток. Я с тихой радостью всматривался в горизонт. Где-то там была Россия, родные милые места, мой дом и понятный до мелочей язык.

Всего хорошего, Пауль! Прощай и ты, неизвестный товарищ! Дай бог вам счастья, дорогие люди!

ПЛАТА ЗА ЛЮБОВЬ

Когда человеку нравится травка, или птица, или еще что-нибудь, то его всегда тянет к людям, которые любят то же самое.

Так завязываются знакомство и дружба и нередко переписка, если люди живут далеко друг от друга.

Я тоже пишу и получаю письма из разных углов нашей страны, из других государств. Голубятники всякого возраста сообщают о своем житье-бытье, о разных забавных историях и поучительных фактах из жизни птиц.

Одну такую историю, с разрешения автора писем, хочется вам рассказать, потому что она мне нравится самому.

Вот эта история.

* * *

Гринька пылко любил голубей, а мама Гриньки ужасно их ненавидела. Ни сын, ни мать не могли толком объяснить своих чувств. Мальчишке было простительно — ему в то время стукнуло только семь лет. Правда, он считал, что это зрелый возраст, но все-таки не для разных там объяснений. Другое дело — покататься верхом на палочке, изобразить из себя трамвай или дирижабль. Это пожалуйста. Здесь никто не мог упрекнуть мальчишку, что он малявка: Гринька с величайшим усердием и серьезностью занимался своей игрой.

А Варваре Петровне, Гринькиной матери, стыдно просто ругаться на голубей и ничего не объяснять. А ругалась она крайне несдержанно. Уверяла, например, что голуби — это все равно как скорпионы, как крысы, и уж если кто связался с птицами, тот непременно кончит жизнь в тюрьме, или его, может быть, вышлют на необитаемый остров.