Веселое горе — любовь.

Выпив водку, дед Тиша аккуратненько клал руки на колени и с подчеркнутым вниманием продолжал слушать рассказ.

— А голуби, Надя! — снова зажигался дедушка Трофим. — В нашем лесу и голубь водится. Милая это птица. Витю́тень вот, иначе — вя́хирь называется. Коли присядет он на присохшую вершинку березы, то и разглядишь его славно. А найти нетрудно: услышишь воркованье, низкое, густое «Ку-у... кур-ру-у» — там и витютень. Весь он, как радуга, светится: тут тебе и голубой цвет, и винный, и красно-серый, а на зеленом зашейке солнце играет...

Дед Тиша мирно молчал, чуть прижмурив глаза. Тайно взглянув на него, дедушка Трофим возвращался к рассказу:

— А еще у нас на Южном Урале кли́нтух есть, и горлица тоже. Добрые голубки́.

Мой отец лежал на спине и не отрываясь смотрел в звездное небо. Я не знала, слушал ли он рассказы дедушки Трофима о следах разных зверей, о грибах-работягах. Ничего нельзя было прочесть на лице отца.

Внезапно он сказал:

— Я вот о чем думаю, деды. Бывает тихое время, а бывает такое проворное, что и не уследишь за ним. Несется, а не идет оно. Наше, похоже, такое...

Отец помолчал, будто собирал мысль в узелок.

— Смотрю я сейчас на небо — что в нем? Ну, птичка ночная, летучая мышь изредка, звездочка дальняя горит...

А минет совсем малый срок — и станут по всему небу машины летать. На Луну, на Марс, еще куда-нибудь. И никто не удивится этому, — привыкнут, как привыкли к огоньку поезда посреди ночи...

И заключил с улыбкой:

— Но все равно — что б впереди ни случилось — останутся на земле для счастья человека и цветы, и травка, и птицы всякие. Голубь, конечно. И еще то случится, что и на Луну их повезут: пусть и там они человека радуют...

Он еще что-то говорил, а я только немножко закрыла глаза да и заснула. Но, кажется, тут же меня кто-то потряс за плечо, сказал весело:

— Подыми брови-то, — рассвело!

Это меня отец поднимал — утро встречать. Дедушка Трофим тоже тормошил, приговаривая:

— Вставай же, а то урманный придет, все волоса́ спутает.

Я открыла глаза, увидела — на улице уже широкий свет; рядом со мной стоит лайка, хвост калачиком. А я ее и не видела ночью.

Пока готовили завтрак, все молчали.

Похлебав жидкой кашицы, отец сказал:

— Поеду я. Надо и мне послужить в солдатах.

— Так, — склонил кудлатую голову дедушка Трофим. — С богом, Кузьма.

Дед Тиша потер залысины на черепе, сощурил глаза:

— Коли на фронте лихо будет, и мы сгодимся. Може, и скрестятся наши стежечки.

Я догадалась: они говорили о серьезном, пока спала.

Отец часто в последние дни свешивал голову на грудь, умолкал, надолго отдавшись своим мыслям.

Иной раз, посадив меня на колени, говорил:

— Я ж старый партизан, Надька. А меня на фронт не берут. Это как?

— Да почему не берут-то? — ужасалась я этой несправедливости. Мне хотелось, чтобы отец, как и в революцию, скакал впереди на коне, и белые разбегались в страхе от его шашки.

— Старый, говорят я, — комнатные души!

Я тоже ругала тех глупых людей, а мама, наоборот, радовалась, что папу не убьют.

Как только солнышко высунулось из-за леса, отец поцеловался с дедушками, и мы пошли домой.

На полпути, там, где дымилось сизое болото, отец остановился.

— Вот уйду я на фронт, Надежда, — заговорил он, — а на войне всякое бывает. И так случиться может — не вернусь.

Бодро подмигнул мне, стянул с волос фуражку, замахнулся:

— А ну — ударь, дочка.

И кинул фуражку в воздух.

Теперь уже приклад мне не надо было совать под мышку, и фуражка упала на землю вся как решето.

— Добре, — порадовался отец. — Помирать мне будет легче, в случае чего...

Через неделю он уехал на фронт, и потом мы получали короткие письма, что жив и здоров.

Было странно, что батя не кавалерист, не снайпер, а только повозочный, который управляет пароконной тележкой.

А мама молилась и говорила, что на повозке, даст бог, и не убьют, и что скоро конец войне.

Дедушка Трофим приходил в гости, согласно кивал головой и подтверждал, что не должны бы убить. А дед Тиша ворчал потому, что — это битва, и ничего наперед не известно.

Однажды они принесли мне двух сизаков, сделали для них на чердаке гнездо, и мне сразу стало легче, будто подружками обзавелась.

Подолгу сидела, бывало, с голубями, и говорила им о папке, и что он вернется и тоже будет радоваться им.

Папу убили на окраине Берлина, в конце апреля сорок пятого года. Мне было уже десять лет. Мы плакали с мамой и не знали, что делать и как теперь жить,

А в День Победы к нам в дом пришли дедушки Трофим и Тиша, сели оба против мамы, и слезы текли у них по лицам. А лица были такие серые, точно с этими слезами уходила из стариков последняя жизнь.

— Ах, Кузьма, Кузьма! Сгинув, як березне́вый[52] сниг... — тоскливо говорил дед Тиша.

— Был ты, Кузьма, человек-корень, — утирал слезы дедушка Трофим. — А мы над тобой листочками шумели... Посохнем мы без тебя, Кузьма...

Мне хотелось обнять стариков, спрятать у них в больших ладонях голову — и плакать, плакать...

А после — одна — я думала об отце и о них, и о той дружбе, которая завязала их узелком.