Веселое горе — любовь.

Свободные от вахты матросы спят в кубрике, часть из них играет в домино, пошучивая и попыхивая трубками.

Немолодой матрос Гуркин, которого за несуразное поведение все зовут Ванька Леший, сидит на своей койке и вполголоса хрипит песню.

Это ужасно грустная песня, и в ней говорится об арестантах, которых оторвали от молодых жен и везут теперь умирать на холодный остров.

У Лешего отчаянно трещит голова потому, что он все три дня на берегу пил мертвую. Ни невесты, ни семьи у него нет, и молодые жены из песни его совсем не волнуют. Просто Ванька в таком состоянии, что и «Комаринскую» запел бы, кажется, на грустный лад.

Блеклые водянистые глаза Лешего выражают крайнюю степень тоски, и Ваньке хочется, чтобы кто-нибудь заметил эту его му́ку и сказал слово утешения.

Гуркин громко вздыхает и обращается к рыжему коту Нептуну, сидящему у него в ногах:

— Дурак ты, дурак, Нептун! И чего тебе на море служить? Тут и опохмелиться негде..

Нептун уже привык к Ванькиным разговорам — и ухом не ведет.

Леший вовсе и не рассчитывает на участие Нептуна. Слова Ваньки содержат дальний смысл. Гуркин знает, что у боцмана Авдея Егорыча непременно есть в сундучке бутылка, и именно эту бутылку имеет в виду унылое Ванькино красноречие.

Боцман медленно отрывается от костяшек домино, крутит ржавые прокуренные усы.

— Слепой курице — всё пшеница.

Гуркин бросает на Авдея Егорыча мутный непонимающий взгляд. Леший готов немедленно заулыбаться, если боцман просто подшучивает над ним. А если тот говорит всерьез и, следовательно, издевается, то Ванька Леший может и поквитаться словцом. Возьми-ка ты его, Ваньку! Он и сам — обожженный кирпич!

Но по лицу боцмана никак не определишь, что́ у него на уме. Оно не дрогнет ни одним мускулом, и только глаза, глубокие и мрачные, под кустами бровей живут непонятной для Ваньки жизнью.

— Дак ить зубы сполоснуть бы, Авдей Егорыч, — сокрушается Ванька, просительно заглядывая в боцмановы глаза. — Душа насквозь сгорела.

Безвредный Гуркин симпатичен матросам. Другого давно бы уже прогнали, чтоб не мешал игре, но Гуркин — особь статья. Он хороший товарищ, хоть и кланяется вину. Да и за словом Ванька в карман не полезет, а это в однообразной матросской жизни немалый козырь.

Всем уже изрядно надоел морской «козел», и теперь люди, пожалуй, даже рады, что Леший клином влезает в игру.

Федька Гремячев, веселый продувной парень, который может даже из вареного яйца живого цыпленка высидеть, подмигивает Лешему:

— Ты вот сейчас закатишь за галстук и начнешь переваливаться с боку на бок. Как раз за борт и угодишь. Гляди, белоголовец[41] идет...

Леший подозрительно осматривает Гремячева, лицо у Ваньки становится жалкое, как печеное яблоко, и он сообщает с горькой иронией:

— У меня душа горит, а ты греешься, ирод.

Авдей Егорыч с каменным выражением крутит усы.

— Не вино винит, боцман, а вина, — строго замечает Ванька, еще не потерявший надежды на водку.

Он выворачивает наизнанку свои пустые карманы, с подчеркнутой обстоятельностью осматривает их и вздыхает:

— Грошей у меня, как у жабы перьев...

— Не проси, не дам, — решительно отрезает боцман. — Вот и Евсей скажет. Так ведь, Евсей?..

Лохматый, жестко сбитый, сутулый Евсей охотно включается в разговор. Он поворачивается к Ваньке всем туловищем, поднимает указательный палец и изрекает, сильно нажимая на «о»:

— Нельзя соблазну не прийти в мир, но горе тому, через кого он приходит... Бог подаст, Ванька...

Евсей лет десять назад был попом. Верил он в бога искренне, полагая, что молитвы его доходят до господа, и оттого — пастве прямая выгода.

В Великую войну сын Евсея ушел с маршевой ротой на полуостров Рыбачий и, несмотря на денные и нощные молитвы отца, сложил голову на поле боя.

Евсей, черный от горя, безмерно напился водки, бегал по пустой церкви и сокрушал кулаком иконы. Потом заколотил в избе окна, надел на себя две шубы — и исчез из села.

Через месяц, он появился на Каботажке[42], в Мурманске, без шуб, в грязной изорванной рубахе, подпоясанной тряпкой, и нанялся на «Медузу».

Матросам, доставляло истинное наслаждение слушать речи бывшего попа. Евсей с величайшим усердием и злобой поносил бога, то выворачивая наизнанку разные изречения святых и церковников, то применяя эти слова в самых неподходящих случаях.

Евсей ни с кем из матросов не дружил. Исключение составлял разве Петр Чжу, юноша с тонким девичьим лицом, ловкий и верткий, как касатка.

Но сейчас Чжу, относившийся к Евсею всегда ровно и приветливо, глядел на старика осуждающе. Юноше казалось, что не стоит зря тиранить Ваньку Лешего, у которого и в самом деле черно на душе.

— Дали б ему глоток, что ли, — говорит он боцману. — Все мы под небом ходим.

— Нет, — хмурится боцман. — По закону не могу.

— Строгий закон виноватых творит, — темно намекает Ванька.

— Но-но, гляди у меня, — грозит Авдей Егорыч. — Сам полезешь, лапы оборву.

— Эх! — вдруг машет рукой Ванька Леший, окончательно решив, что водки ему не видать. — Чем,жить да век плакать — лучше спеть да умереть!