Веселое горе — любовь.

Прошло часа два после ухода Вовы, когда над маленьким садом раздался свист крыльев и большой черный голубь сел на конек голубятни. И сразу же он вошел в сетчатый загон. Это был Черкез.

Я взял птицу и снял с ее шеи портдепешник — маленькую, в пять сантиметров, сумочку из клеенки. Пальцы дрожали от волнения, и я долго открывал кнопочку на сумке.

Наконец, в руках у меня оказалась крошечная записка, сложенная вчетверо. Я резко развернул ее.

На клочке бумаги красным карандашом были жирно нарисованы четыре ярких крупных креста.

Ух, как я обрадовался этим крестам! Я побежал к Вовкиной маме и, увидев, что она не спит, показал ей записку.

— Все живы, какое счастье, — сказала женщина.

Помолчав, она посоветовала:

— Вы идите сейчас, не ждите сына. Со мной ничего не случится. Порадуете людей, тогда и вернетесь.

Я поблагодарил женщину и побежал на вокзал. Из маленького вагончика соединился с редакцией и торжественно сообщил стенографистке, что все живы.

— Не может быть! — закричала от радости стенографистка. — Счастье-то какое! Спасибо вам.

Я сказал, что благодарить надо Вовку и Черкеза.

— Какого черкеса? — удивилась стенографистка.

Я рассказал.

— Дайте Вовин адрес, — попросила она. — Мы ему напишем коллективное письмо, нашему славному мальчику.

* * *

Вечером, закончив свои дела и достав на станции пшеницы, я пришел к Вовке. Он только что вернулся с заставы.

Узнав, что я принес корм голубям, Вовка бурно обрадовался.

— Вот здорово, — говорил он, выгребая из моих карманов пшеницу, до единого зернышка, — вот спасибо вам! Не знаю, чем и отплатить? Ко́рма-то сейчас не достать ни за какие деньги.

— Это тебе вот такое огромное спасибо, Вова, — сказал я, разводя пошире руки, — от всех, кому ты сегодня принес счастливые вести.

— Чего это еще? — подозрительно покосился мальчик.

Узнав, о чем я говорю, Вовка весело рассмеялся.

— Правда, какой Черкез умный голубь! — воскликнул он торжествующе. — Нигде ведь не сбился. Как пуля прилетел...

Мы сидим с Вовкой возле его матери и тихонько беседуем.

— Как ты думаешь, Вова, — спрашиваю я мальчика, — как Черкез нашел дом?

Вовка задумчиво морщит лоб, говорит:

— Доро́ги-то целые остались и деревья на дорогах — тоже. И парки не попадали. Вот он по ним направление и держал...

Вскоре приходит отец с военным врачом. Доктор осматривает Вовкину маму и говорит:

— Считай, Володя, что твоя мама здорова.

— Ох, доктор, как вы меня обрадовали... — тихо произносит мальчик, и на его глаза набегают слезы.

Я рассказываю офицерам, как утром Вовка ходил по адресам, как он прислал записку с Черкезом и как мы сообщили об этой записке в Москву.

Пограничник задумчиво гладит сына по запыленной стриженой голове и говорит с задушевной гордостью:

— Молодец, сынок. Человеком растешь!

ДОМИК НА ПЕПЕЛИЩЕ

Если б меня спросили — страшно бывает в атаке или нет, я бы, кажется, сказал «нет». Не в бою худо. Тягостно ждать атаку и где-нибудь в окопе, в относительном укрытье, думать обо всем, что несет она с собой.

И оттого так тяжко отрывать свое тело, в котором вдруг тысяча пудов, от грязной, ископанной, милой и родной земли.

А потом уже несешься вперед, почти в забытьи, на губах соль от засохшего пота, сердце рвется где-то у самого горла и одно только стучит в голове, будто кто гвозди вбивает:

— Вперед!

Мы шли в атаку на деревню Чернушки, и в каком-то зыбком чаду видел я перед собой вспышки выстрелов и очередей. Били  о т т у д а, хлестали огнем, и тонко, злобно ныли над ухом пули:

— Цвить! Вззи!

Потом позади нас и впереди нас заухали корпусные пушки, и багрово-черные волны ревущего огня, раздирая землю, покатились друг другу навстречу. Русские и немецкие артиллеристы схватились в поединке.

Наверно, врагу было труднее, чем нам. Он врылся в землю, сгорбился над пулеметами, задыхаясь от злобы и ужаса. Он знал — ни вперед, ни назад нет дороги. Впереди — мы, позади — степь. Бросится бежать, — и тогда — русские танки, эти стальные глыбы, без жалости и страха.

Поэтому бой был бешен и неистов, и мы трижды ложились на коротком этом, нечеловеческом, смертном пути.

И тут гневно и горько, негодуя и жалуясь, закричали гвардейские минометы. Огненные хвостатые рыбы пронеслись над нами и, сотрясая землю, разлетелись сталью и огнем на самой окраине Чернушек.

Когда все было кончено, мы осмотрелись и увидели: кругом страшная пустошь, битый кирпич, побелевшее в огне железо и весенний ветерок кружит над землей черные хлопья сажи.

Нам дали передышку, — немного опамятоваться, отдышаться, похоронить мертвых. Генерал постоял на околице, потер щетину на подбородке, покачал головой. И мы, по его команде, ушли в лес, чтобы там разбить палатки и сложить шалаши. Это было разумно: ни одного дома не осталось в деревне.

Мне задело излётком-пулей колено, и я вырезал в лесу палочку, чтобы с ее помощью попрыгивать понемножку.

По земле шла ранняя весна, почва подсыхала, неудержимо лезли из-под земли цветы, и именно в эту пору цветения и жизни особенно горько было смотреть на погибшую деревню, в которой еще так недавно жили люди.