Веселое горе — любовь.

Вовка бутерброд съел без лишних разговоров, потом грустно улыбнулся и сказал:

— Это не от отца. Батя только ушел. А сыр вкусный.

Потом он потащил меня куда-то под пыльные деревья и показал маленькую голубятню на две пары птиц.

— Вот, почтари, — сообщил Вовка, — умные очень, как человек почти. Не веришь, да?

— Нет, верю. Только почему у тебя голубятня в саду? Так птицам трудно ее находить.

Вовка вздохнул:

— Она у меня возле дома стояла. А когда дом упал, я побоялся — а вдруг опять трясти будет?

— Не будет, — поспешил я успокоить мальчика. — Ну, а если и потрясет, так теперь в вашем дворе и падать нечему.

— Скажи-ка, — улыбнулся Вовка своей грустной улыбкой, — ведь совсем у меня ум отшибло. Зря, значит, тащил. Ну, ладно, я ее обратно снесу.

Мы водворили голубятню на прежнее место, неподалеку от упавших стен дома, — и присели на травке.

— Вот, — говорил Вовка шепотом, чтобы не разбудить спящую мать, — что же я теперь с голубями делать буду? Сколько их учил, и все зазря.

— О чем ты, Вова?

— Ну, как же — ведь голубь к местности привыкает, к приметам разным. В воздухе-то ни милиционеров, ни справочных бюро нет. А как теперь дом найдешь, когда кругом все не то?

Потом добавил невесело:

— Держу их сколько дней взаперти, боюсь — полетят и позапутываются. Что я тогда мальчишкам говорить буду?

— А ты попробуй — выпусти, — посоветовал я мальчику. — Пусть возле голубятни походят. Потом голубей погоняй, а голу́бок придержи. Если голуби начнут вверх уходить, дай осадку голу́бками.

— А что, верно! — оживился Вовка и даже тряхнул остриженной головой. — Может, и не позапутываются.

Через час, когда полетавшие птицы были заперты в голубятне, Вовка спросил меня:

— Ты сейчас куда пойдешь?

Я сказал, зачем пришел. Да вот сам вижу: нельзя Вовке от матери отойти.

— Да, — вздохнул мальчик, — сильно ее ушибло. А я б тебе — ох как помог! Я тут каждую улицу вдоль и поперек знаю. Голубей со всех мест бросал.

Потом он спросил, какие адреса у меня записаны, и все крутил своей щетинистой головой:

— Ох, и далеко ж! Не найти тебе нипочем. И до этого-то трудно было, а теперь и вовсе собьешься.

Совсем неожиданно он прищурился и таинственно зашептал:

— Мы знаешь что́ сделаем? Мы так сделаем: ты тут сиди, а я пойду. Если маме воды там или поесть, так ты дай. Сумеешь ведь? Только мама проснется и — пойду.

Женщина в это время открыла глаза, слабо улыбнулась и сказала:

— Иди, иди, Вова. Помоги дяде. Да и на заставу зайдешь. Пусть папа врача попросит.

Через минуту Вовка был готов в путь. Под мышкой он держал небольшой фанерный ящик, из кармана рубашки у него торчал кусок красного карандаша и лист бумаги.

— Давай адреса́, дядя, — сказал он деловито.

Аккуратно сложил листок с адресами, сунул его в карман, но тут же не утерпел и поманил меня на улицу. Там, отодвинув крышку ящичка, он вынул черного почтового голубя и показал мне.

— Видал? Это я Черкеза беру. Туда часа за полтора доберусь, все разузнаю и тебе с ним записку пришлю. А сам на заставу пойду. До нее, знаешь, как далеко?

Потом наморщил лоб и несколько секунд молчал. Вынул листок с адресами и неожиданно отдал мне:

— Ты их перепиши в книжечку, имена-то.

— Зачем?

— Ты перепиши, а я потом скажу.

Когда я вернул листок, Вовка пояснил:

— Много в голубиной записке не напишешь. Так я крестики буду ставить. Живой человек — крестик. Неживой — значит, черточка. Четыре крестика — все живые. Ладно?

В заключение он еще раз напомнил:

— Значит, не забыл: первый крестик — первый, кто записан, жив. Второй крестик — второй человек жив. Ну, я пошел.

Я вернулся к Вовкиной маме и присел рядом.

— Вы, кажется, подружились с сыном? — спросила она, не открывая глаз. — Он среди пограничников рос... жить у них учился... Вот и отца упросил — голубят принести... с заставы. Вскормил их, обучил... Мечтает, как его голуби пограничникам помогут... Диверсанта поймать...

Над городом струился раскаленный душный воздух, на ветках сада лежали мохнатые хлопья пыли, в сад слабо доносилось завывание работающих экскаваторов, стук кирок и мотыг, скрежет лопат.

— Простите, — устала, отдохну, — тихо сказала женщина.

Я ушел в глубину сада и лег на траву.

В удивительно синем небе не было ни облачка, ни птицы. И совсем неожиданно я увидел голубей. Это была совершенно необычная стая: сто — сто пятьдесят птиц. Ни один голубятник не мог гонять столько. Да и никакого порядка не было у голубей: летали они так, как летают чайки, приметив где-нибудь у берега косяк рыбы. Значит, это была не стая — слетанные, знающие друг друга голуби, — а сборище птиц, сбившихся случайно.

Конечно же, это были птицы, дома́ которых разрушило землетрясение, птицы, потерявшие своих хозяев. Теперь, голодные и осиротевшие, они искали спасения друг возле друга.

Я лежал на пыльной траве и думал о Вовке и о записке, которую он мне пришлет. Кресты или минусы будут в этой записке? Неужели погибли люди и мне придется тяжко огорчить моих друзей в Москве? У меня тоскливо сжималось сердце и совсем пересохли губы от этого нещадного ашхабадского солнца. «Кресты или минусы? Кресты или минусы?» — билось у меня в висках.