Веселое горе — любовь.

— Что же это ты, Коленька, опоздал? — спросил я. — Наверно, тебя сильно градом побило? Да и по чужим кругам ходил напрасно. Ведь напрасно, а? — И я поднес голубя к самому лицу, чтобы рассмотреть его в наступающей темноте.

Правый глаз у Коленьки затек и слезился. Левого глаза не было совсем. Его выбило градом.

СИНЕХВОСТАЯ — ДОЧЬ ВЕРНОЙ

Она выросла в голубятне у бухгалтера тракторного завода — человека, обремененного большой семьей и потому вечно занятого, берущего работу на́ дом. Бухгалтер — отец четырех девушек — часто, оставшись наедине с женой, вздыхал:

— Вот ведь беда какая, Ниловна: ни одного мальчишки не подарила ты мне. Помирать буду — некому голубей оставить.

Ниловна махала рукой на мужа и ворчала:

— Седин своих постыдился бы: седьмой десяток, а чем занимаешься?

— Ну, чем? — вяло отбивался глава семейства. Он знал, что этот разговор, как и многие предыдущие, кончится тем, что жена пойдет к соседке и станет жаловаться ей на тяжкий недуг мужа.

— А тем, — зажигалась Ниловна, потрясая перед носом мужа не раз чиненной кофточкой, — а тем, что дочерям в институт идти, а у них по одному приличному платью! А папенька на голубей тратится. Тратишься ведь?!

— Ну, трачусь, — покорно соглашался бухгалтер.

— «Ну, трачусь»! — наступала Ниловна. — Ты сколько за эту свою, за Верную заплатил! Мыслимое ли дело, отвалил за птицу ростом с кулак тридцать целковых.

Ниловна хлопала дверью и шла к соседке. А Николай Ильич, еще раз вздохнув, отправлялся во двор, садился на скамеечку у голубятни и уже через минуту забывал и о попреках жены, и о пустяковой ошибке в годовом отчете, за которую он заплатил тремя ночами бессонницы, — и о многих других мелких и не очень мелких неприятностях.

Бухгалтер весь преображался, глядя на своих любимцев. Он то улыбался, то сокрушенно качал головой, то тихонько начинал напевать какую-нибудь песенку.

А голубятня у Николая Ильича, надо сказать, была редчайшая, замечательная была голубятня! Взять хоть ту же Верную, которой попрекала его Ниловна. Покажи Верную любому голубятнику, и не удержится он от того, чтобы не ахнуть.

Взгляните на перо голубки: синее-синее, с зеленоватым отливом у шеи. Когда падают солнечные лучи на птицу, блестит и переливается ее перо, как уральские самоцветы. Все оно искрится, сияет.

А голова! Голова у Верной небольшая, удивительно правильная. Клюв с крупным наростом, какой и положено иметь голубке чистых почтовых кровей.

А разве что-нибудь худое можно сказать о лётных качествах Верной? Нет, ничего нельзя. Триста километров проходит голубка в четыре с половиной часа. А вернется с нагона — хоть снова вези ее на то же расстояние: дышит ровно, ест и пьет в меру.

И сейчас, сидя у голубятни, Николай Ильич ищет взглядом свою любимицу и находит ее среди десятков синих, белых, красно-рябых, желтых птиц. Голубка только что слетела с гнезда, в котором у нее пищат двое маленьких, начинающих покрываться перьями птенцов. Гнездо в это время греет голубь Верной — белый в синих рябинах Снежок.

— Кралечка ты моя, — говорит Николай Ильич вслух, и птица, будто понимает хозяина, — подходит к нему и смотрит желтыми бусинами глаз на седого грустного человека.

В это время Николая Ильича замечает возвратившаяся от соседки Ниловна.

— Любуешься? — справляется она, с недоброй усмешкой поглядывая на мужа. — Перья в хвосте считаешь? Считай, считай, — на то ты и бухгалтер!

— Знаешь что, Дарья Ниловна, — в сердцах восклицает Николай Ильич, — шла бы ты по своим делам! Право. А то гляди, как бы до греха не дошло!

И он грозно раздувает седые редкие усы, хоть никому от этого не страшно.

Опять Николай Ильич сидит один на скамеечке и думает о себе. И, пожалуй, жалко ему старого смирного бухгалтера, у которого одна безобидная страсть в жизни, — и за ту пилят его вот уже, считай, сорок лет.

— Ну, посуди ты, Верная, — обращается старик к голубке, втайне надеясь, что его разговор услышит жена. — Хмельного в рот не беру, кроме как в праздники. На охоту не хожу, в карты не играю. За что же пилит она нас, Верная?

В окно высовывается Ниловна.

— Насмотрелся? Иди обедать, горе ты мое!

«Допилит она меня, — думает Николай Ильич, садясь за стол и стараясь не смотреть на жену. — Вместе с дочками допилит».

Старый бухгалтер отлично понимает, что попреки Ниловны не имеют отношения к деньгам. В конце концов, Николай Ильич не только тратится на птиц, но и продает их. Дело тут вовсе не в деньгах. Жена считает, что не к лицу главе семейства, бухгалтеру крупнейшего в стране тракторного завода заниматься «мальчишкиным делом». Правда, за сорок лет совместной жизни Ниловна не добилась никаких успехов, но, судя по всему, Николай Ильич вот-вот сдастся.

Я встретил бухгалтера вскоре после этого разговора с женой. Вид у него был совсем болезненный, шел он как-то боком, неловко неся под мышкой старый кожаный портфель.

— Не болен ли, Николай Ильич? — спросил я старика. — Лицо у тебя нехорошее.

— Нет, здоров, — смущаясь, ответил бухгалтер. — Голубей вот продал. Садики-огородики разводить буду. Картошкой на базаре торговать.