Весь шар земной...

Выбрав время между приступами малярии, Вавилов, размахивая палкой с белым платком, направился к горному селению. Он, конечно, рисковал. Его встретили недоумением и подозрительностью.

Но человек из далекой страны обладал даром располагать к себе сердца. Он улыбался приветливо и открыто, нисколько не приноравливаясь к обстановке, а просто оставаясь самим собой.

Ведь вся его жизнь проходила «на людях», в его кабинете всегда было полно званых и незваных, в его ленинградской квартире шумные споры нередко продолжались за полночь. И друзы, настороженные и недоверчивые друзы, должно быть, почувствовали в пришельце с белым флагом доброжелательного, искреннего человека, не похожего на офицера или чиновника.

Они проводили ученого до железнодорожной станции. Отсюда его путь лежал в Дамаск.

В вагоне он подвел первые итоги. Культурные сородичи дикой пшеницы на окрестных полях не отличались разнообразием сортов. Более чем сомнительно, чтобы Сирия вообще порадовала богатством форм главного хлеба земли. Находка Аронсона не дала ответа, откуда пошло все поразительное разнообразие видов пшеницы, возделываемых на земном шаре. Дикие виды не всегда прямые предки культурных. Сирийская «дикарка» — особый вид, трудный для селекции. Надо продолжать поиски, нужны экспедиции в Абиссинию, к подножиям Западных Гималаев.

Собранные же на полях возле сирийских горных деревушек образцы твердой пшеницы, засухоустойчивой, с крупным зерном, с неполегающей соломой, вполне могут пригодиться для «причесывания земли» на засушливом юге Советского Союза. Уроженка Хауранских нагорий может прижиться, скажем, на полях Азербайджана.

*

Один журналист рассказывал, как он познакомился с Вавиловым в вагоне поезда, идущего в Ленинград.

Еще не зная, кто перед ним, журналист попросил соседа по купе дать для чтения какую-либо из книг, стопкой лежащих на столике. Тот протянул «Георгики» Вергилия на латинском языке, сочинение о народностях Синьцзяна на английском и роман на французском. Журналист удивился, что собеседник владеет тремя языками (он удивился бы еще больше, если бы знал, что тот может изъясняться не на трех, а на двадцати двух языках и диалектах!).

Журналиста поразили также пометки на полях книги. У Вергилия они касались романского плуга. На страницах, посвященных народностям Синьцзяна, имелась запись об опытах с мушкой-дрозофилой. Роман, повествующий, как французский поэт Артюр Рембо во время скитаний попал в Абиссинию и заболел там слоновой болезнью, также испещряли бисерные буквы пометок. Но что это были за пометки? Рембо изнемогал от приступов своей ужасной болезни, а читавший роман восхищался своеобразием абиссинского ячменя!

В этой, зорко подмеченной журналистом, почти фанатической приверженности главному делу, вероятно, и разгадка того, что нередко в путевых записях Николая Ивановича Вавилова опаснейшим приключениям уделяется несколько строк, тогда как описание встреченного в придорожной канаве какого-нибудь растения занимает страницы.

У Вавилова был свой взгляд на географическую литературу. Эта литература обширна, говорил он, но каждый исследователь видит разное, пропуская факты через фильтр, зависящий от его целей и стремлений.

Факты, касающиеся Сирии, которую наблюдал Вавилов, проходили прежде всего через фильтр биолога, ботаника, охотника за растениями.

Попав в Дамаск, он восхищался географическим положением города, расположенного между пустынных гор, но окруженного морем зелени и поясом тучных полей. Здесь путник, истомленный переходами через пустыню, находит вожделенное «эльдорадо», слушая журчание воды и наслаждаясь тенью деревьев.

Вавилов говорит о поливном земледелии оазиса, окружающего город, о климатических условиях, благоприятных для произрастания плодов, винограда, злаков, а потом замечает как бы мимоходом: «Дамаск был на военном положении, ему угрожало наступление друзов. Окраины города были защищены баррикадами, и выходить далеко за город в окрестности не рекомендовалось властями».

Только и всего.

А ведь на самом деле под Дамаском да и на его окраинах ожесточенная партизанская война не затихала ни на один день. Перестрелка вспыхивала вдруг под крытыми сводами знаменитого дамасского базара; офицерский автомобиль падал в обмелевшее русло реки, пересекающей город; с башни над древними воротами на французов падали камни; дым подожженных складов застилал улицы, где на перекрестках за колючей проволокой, за баррикадами из мешков с песком дежурили посты. Они проверяли всех, кто хотел выйти из города или войти в него. Задержанных с оружием расстреливали на месте. Вот что скрывалось за фразой о «рекомендации» властей не выходить далеко за город.

И все же Вавилов отваживался вопреки запрету на вылазки к пригородным полям. Однако главную «жатву» он собирал по дамасским базарам.

Базары были жалкими. Подвоз почти прекратился. Кое-где на циновках лежали горки молодого зеленого миндаля, оливки, фисташки, длинные сирийские дыни, похожие на огурцы.