Весь мир под крылом

Сержант умолк. Я вылез из кабины, я вспомнил, наконец, где я его видел раньше, он был из нашего батальона аэродромного обслуживания.

— Вот, направили сюда, на ложный аэродром, — продолжал он, — говорили: «райское место!» А оказалось, что и здесь ад.

— Послушай, сержант, а у тебя горючее есть?

— Есть спирт, еще вино, и сало пацаны из соседнего села принесли, так что, пойдем, закусим, капитан.

— Нет, мне бензин нужен.

— Нет у меня бензина, из всей техники в хозяйстве только полуторка, да старая бочка из-под горючего.

— Мне бы самолет заправить, домой лететь надо.

— Посмотри, на чем ты лететь собрался, да на твоем самолете места живого нет! Вот, приедут завтра технари, подлатают твой ястребок, тогда и полетишь, а пока пойдем, поужинаем, чем Бог послал.

— Да, — сказал я, — самолету действительно досталось, и приборная доска разбита, пуля в сантиметре от головы прошла, но «фоккера» я все же завалил.

— Повезло тебе.

— Да, повезло, а «фоккеру» нет, он сейчас на земле догорает.

— Туда ему и дорога, на нашу землю пришел, теперь навсегда в земле и останется. Пошли ужинать, а если домой торопишься, то Женя тебя потом на полуторке в часть отвезет, тут недалеко.

— Ну, пошли. А бочка пустая вам зачем?

— Да, тут Женя, водитель наш, хитрость одну придумал. Как только появляются юнкерсы, он бочку к полуторке цепляет и гонит, что есть духу, по взлетной полосе. Поднимется столб пыли, и немцы принимают его за взлет истребителя, разворачиваются и отрабатывают по нам по полной программе. Вот тут-то настоящий ад начинается! А потом, когда они уходят, нам с Женей нужно еще макеты самолетов подправить, да полосу подровнять.

— Ты прав, сержант, нет больше рая в этом мире, везде один ад. Идем, поужинаем.

— Пошли, только сейчас Женю позову, уберем самолет с полосы, а то немцы завтра с утра прилетят, бомбят строго по расписанию, аккуратно.

Подошел Женя, молодой солдатик в промасленной гимнастерке, ему на вид было не больше восемнадцати лет. Втроем мы убрали самолет с полосы, закатили его в кусты, подальше от бутафорской стоянки, и тщательно прикрыли ветками.

— Ну, все, — сказал сержант, — теперь можно и ужинать, милости прошу в нашу хату.

Мы вошли в низкую землянку, где на дощатом столе коптил светильник, сделанный из гильзы артиллерийского снаряда. Сержант поставил на стол хлеб, сало, три кружки. Себе и мне он налил спирту из фляги, а Жене вина.

— Вот водичка, холодная, родниковая, — сказал он, — если желаешь разбавить или запить.

— Спирт разбавлять — только портить, — ответил я.

— Ну, как знаешь, а я себе разбавлю, — сказал сержант.

Мы чокнулись, алюминиевые кружки с глухим стуком сошлись над серединой стола. Я выпил спирт, который огненной струей проник внутрь, согревая и обжигая нутро, потом положил на хлеб кусочек сала и закусил.

— Доброе сало, — крякнул я, — давно такого сала не пробовал.

Мы выпили еще и еще, но даже неразведенный спирт не смог снять нервное напряжение недавнего боя, меня не брало. Несмотря на хорошую порцию спирта, расслабление не наступало, было, как говориться, «ни в одном глазу».

— То ли спирт у тебя, сержант, не настоящий, то ли сало слишком хорошее, нутро обжигает, а хмель не берет.

— Спирт настоящий, — усмехнулся сержант, — просто ты телом на земле, а душой еще в небе, в бою, вот потому и не берет. Посидишь маленько, расслабишься, и возьмет, заснешь как младенец.

— Да, некогда мне расслабляться, мне домой, в часть надо, так что, спасибо за угощение, нужно, как говориться, и честь знать.

— Ну, удачи тебе, капитан. Женя, отвези товарища капитана в часть, заодно получи на складе имущество вот по этому списку, переночуешь там, а потом с технарями приедешь утром, только не раньше девяти, после того, как немцы отбомбятся. Женя внимательно посмотрел список и сказал:

— Петр Сергеевич, так ведь дадут ли все, что в списке?

— Ну, что дадут, то и привезешь, только без телефонного кабеля не возвращайся, мы еще с позапрошлой бомбежки без связи сидим.

Мы ехали по узкой лесной дороге, тонкой нитью связывающей с миром ложный аэродром. Лучики фар, зажатые щелью светомаскировочной маски, плохо освещали путь. Деревья-великаны, встающие из темноты, сплели свои ветви над дорогой, закрывая ее от взора стервятников, парящих в вышине. Машину раскачивало на колдобинах, мерно урчал мотор, поскрипывали рессоры, да тихо позвякивало висящее на фаркопе ведро. Не помню, сколько времени мы ехали, я пытался уснуть, но не мог, хотя и чувствовал страшную усталость, пронизавшую все тело, весь мозг, всю душу.

Хотелось закрыть глаза и забыться, не помнить ничего: ни очереди, прошившей мой самолет, ни горящего «фокке-вульфа», ни охваченных кровавым пламенем облаков на темнеющем небе, ни глаз этого, то ли сержанта, то ли апостола Петра, в которых отразилась боль и скорбь всего мира. Но уснуть я не мог.

По прибытию в часть я направился прямо в столовую, и хотя ужин уже должен был закончиться, я застал там всю нашу группу. Они бурно обсуждали детали минувшего боя. На меня никто не обращал внимания, я тихо прошел и сел на свое место.