Весь Мегрэ. Том 1

Подпись: Жан Ньель».

Мегрэ взял несколько писем и положил к себе в портфель.

— Ну, что вы теперь скажете? — с вызовом спросила г-жа Галле.

— А это что такое?

— Ничего особенного. Мой муж любил мастерить. Это старые часы, он их разбирал. В сарае свалена куча приспособлений, которые он сам изобрел, много рыболовных снастей. Каждый месяц он неделю проводил дома, а работал, что-то писал всего час или два, по утрам.

Мегрэ один за другим выдвигал ящики стола. В одном он увидел пухлую розовую папку с надписью «Солнце».

— Это бумаги моего отца, — пояснила г-жа Галле. — Не знаю, зачем мы их сохранили. В этом шкафу — полная подшивка газеты до последнего номера. Ради этого отец продал даже свои облигации.

— Вы позволите взять мне с собой эту папку?

Она повернулась к двери, как будто хотела посоветоваться с сыном, но Анри остался внизу.

— Что вы из нее узнаете? Это своего рода реликвия.

Впрочем, если вы считаете… Но скажите, комиссар, может ли быть, что господин Ньель не подтвердил?.. То же самое с открытками. Вчера пришла еще одна. Это почерк мужа, я уверена в этом. Отправлена, как и первая, из Руана.

«Все в порядке. Возвращаюсь в четверг вечером».

В голосе ее снова прозвучали какие-то человеческие нотки. Правда, едва уловимые.

«С нетерпением жду этого дня. Четверг уже завтра».

Внезапно она зарыдала, но рыдания тут же прекратились. Два-три всхлипа. Она поднесла ко рту платок, отделанный черной каймой, и глухо попросила:

— Уйдемте отсюда…

Снова пришлось проходить через спальню, обставленную хоть и дорогой, но безвкусной мебелью: зеркальный шкаф, две тумбочки, ковер «под персидский».

Внизу в коридоре Анри невидящим взором смотрел, как обойщики вкатывают рулон на грузовичок. Он даже не обернулся, когда г-жа Галле и Мегрэ стали спускаться по скрипящим ступеням натертой до блеска лестницы.

В доме царил беспорядок. В столовую, откуда двое рабочих в робах вытаскивали пианино, вошла горничная с литровой бутылью красного вина и двумя стаканами.

— Это не помешает, — одобрил один из них.

У Мегрэ вдруг создалось странное ощущение — он ни разу еще не испытывал ничего подобного, и это сбивало его с толку. Ему показалось, что истина скрыта где-то здесь, рядом. Все, что происходило, имело определенное значение.

Но нужно было взглянуть на все это в ином ракурсе. Он понимал, что взор ему застилает пелена тумана, мешающая увидеть события в подлинном свете. Эту атмосферу создавали одновременно мать и сын — женщина, боровшаяся со своими чувствами, и молодой человек с продолговатым непроницаемым лицом. Пелена тумана исходила от этих снятых драпировок, от всей окружающей обстановки, а главное, ее порождала неловкость, которую испытывал сам Мегрэ, понимая неуместность своего присутствия.

Ему было стыдно, что он уносит с собой, как вор, розовую папку, хотя, по правде сказать, плохо представлял, для чего она может ему понадобиться. Он предпочел бы подольше побыть один наверху, в кабинете покойного, походить по сараю, где Эмиль Галле мастерил свои усовершенствованные рыболовные снасти. Несколько минут все нерешительно топтались в коридоре. Пора было обедать, но Галле явно ждали, пока полицейский уйдет.

Из кухни доносился запах жареного лука: одна кухарка продолжала выполнять свои обязанности, не обращая внимания на сумятицу.

Теперь каждый делал вид, что внимательно следит за тем, как обойщики приводят в порядок гостиную. Один из них нашел под подносом для ликеров фотографию г-на Галле.

— Вы позволите ее взять? — обратился Мегрэ к вдове. — Она мне может понадобиться.

Он чувствовал, что Анри смотрит на него взглядом, полным презрения.

— Если нужно… У меня осталось очень мало его фотографий.

— Я непременно верну.

И все-таки он никак не мог уйти. Когда рабочие едва не уронили огромную вазу «под севр», г-жа Галле бросилась к ним:

— Осторожно! Осторожно!

В атмосфере этого унылого дома по-прежнему было слито воедино грустное и гротескное, возвышенное и мелкое, и это угнетало Мегрэ. Он представлял себе, как Эмиль Галле, которого он ни разу не видел живым, бродит здесь в слишком свободном пиджаке, молчаливый, с впалой грудью, мешками под глазами, потому что у него больная печень.

Мегрэ спрятал фотографию в розовую папку и, поколебавшись, сказал:

— Еще раз простите, сударыня. Я ухожу. Если не возражаете, пусть ваш сын немного меня проводит.

Г-жа Галле взглянула на Анри с плохо скрытой тревогой. Несмотря на свою горделивую осанку, размеренные движения, три ряда бус из черных камней, она тоже, вероятно, чувствовала — что-то происходит.

Но молодой человек невозмутимо снял с вешалки шляпу с креповой лентой.

Уход напоминал бегство. Папка была увесистой, без тесемок, и Мегрэ каждую минуту мог выронить бумаги.

— Не хотите ли завернуть ее в газету? — спросила г-жа Галле.

Мегрэ уже вышел за дверь. Служанка несла в столовую скатерть и приборы. Анри шагал рядом с Мегрэ — высокий, замкнутый, пряча глаза от собеседника.

Когда они отошли метров на триста от дома, раздался шум мотора — отъезжал грузовичок обойщиков.

Мегрэ сказал: