Весь Булгаков

В контору посыпались телефонные звонки, стали раздаваться солидные голоса, которым никак нельзя было отказать.

Все двадцать пять казенных мест Нютон расписал в полчаса, а затем пришлось разместить и приставные стулья для голосов, которые попроще. Все более к вечеру выяснялось, что в Варьете будет что-то особенное. Особенного, впрочем, не мало было уже и днем – за кулисами.

Во-первых, весь состав служащих отравил жизнь Осипу Григорьевичу[596], расспрашивая, что он пережил, осматривали шею Осипа, но шея оказалась как шея – безо всякой отметины… Осип Григорьевич сперва злился, потом смеялся, потом врал что-то о каком-то тумане и обмороке, потом врал, что голова у него осталась на плечах, а просто Воланд его загипнотизировал и публику, потом удрал домой. Рибби уверял всех, что это действительно гипноз и что такие вещи он уже двадцать раз видел в Берлине. На вопрос, а как же собака объявила: «Сеанс окончен»? – и тут не сдался, а объяснил собачий поступок чревовещанием. Правда, Нютон сильно прижал Рибби к стене, заявив клятвенно, что ни в какие сделки с Воландом он не входил, а, между тем, две колоды отнюдь не потусторонние, а самые реальнейшие тут налицо. Рибби, наконец, объяснил их появление тем, что Воланд подсунул их заранее.

– Мудрено!

– Значит, фокус?!

Пожарный был прост и не врал. Сказал, что, когда голова его отлетела, он видел со стороны свое безголовое тело и смертельно испугался. Воланд, по его мнению, колдун.

Все признали, что колдун – не колдун, но действительно артист первоклассный.

Затем вышла «Вечерняя Газета» и в ней громовое сообщение о том, что Аполлона Павловича выбросили[597] из должности в два счета. Следовало это сообщение непосредственно за извещением, исходящим от компетентного органа, укорявшего Аполлона Павловича в неких неэтических поступках. Каких именно – сказано не было, но по Москве зашептались, захихикали обыватели: «Зонтики… шу-шу, шу-шу…»

Вслед за «Вечерней Газетой» на головы Библейского и Нютона обрушилась «молния».

«Молния» содержала в себе следующее:

«Маслов уверовал. Освобожден. Но под Ростовом снежный занос. Может задержать сутки. Немедленно отправляйтесь Исналитуч, наведите справки Воланде, ему вида не подавая. Возможно преступник. Педулаев[598]».

– Снежный занос в Ростове в июне месяце, – тихо и серьезно сказал Нютон, – он белую горячку получил во Владикавказе. Что ты скажешь, Библейский?

Но Библейский ничего не сказал. Лицо его приняло серьезный старческий вид. Он тихо поманил Нютона и из грохота и шума кулис и конторы увел в маленькую реквизитную. Там среди масок с распухшими носами две головы склонились.

– Вот что, – шепотом заговорил Библейский, – ты, Нютон, знаешь, в чем дело…

– Нет, – шепнул Нютон.

– Мы с тобой дураки.

– Гм…

– Во-первых: он действительно во Владикавказе?

– Да, – твердо отозвался Нютон.

– И я говорю – да, он во Владикавказе.

Пауза.

– Ну, а ты понимаешь, – зашептал Робинский, – что это значит?

Благовест смотрел испуганно.

– Это. Значит. Что. Его отправил Воланд.

– Не мож…

– Молчи.

Благовест замолчал.

– Мы вообще поступаем глупо, – продолжал Робинский, – вместо того, чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы…

Он замолчал.

– Но ведь заноса нет…

Робинский посмотрел серьезно, тяжко и сказал:

– Занос есть. Все правда.

Благовест вздрогнул.

– Покажи-ка мне еще раз колоды, – приказал Робинский.

Благовест торопливо расстегнулся, нашарил в кармане что-то, выпучил глаза и вытащил два блина. Желтое масло потекло у него меж пальцев.

Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен.

– Пропал пиджак, – машинально сказал Благовест.

Он открыл дверцу печки и положил в нее блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как сильно и тревожно замяукал котенок. Благовест тоскливо оглянулся. Маски с носами, усеянными крупными, как горох, бородавками, глядели со стены. Кот мяукнул раздирающе.

– Выпустить? – дрожа, спросил Благовест…

Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в саже и скуля.

Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор разглядывать друг друга.

– Это… гипноз… – собравшись с духом, вымолвил Благовест.

– Нет, – ответил Робинский.

Он вздрогнул.

– Так что же это такое? – визгливо спросил Благовест.

Робинский не ответил на это ничего и вышел.

– Постой, постой! Куда же ты? – вслед ему закричал Благовест и услышал:

– Я еду в Исналитуч.

Воровски оглянувшись, Благовест выскочил из реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза и с бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел, далеко и мрачно: «…черные скалы, вот мой покой[599]… черные скалы…» Как будто шакал захохотал. И опять: «черные скалы… вот мой покой…»

Благовест повесил трубку. Через минуту его уже не было в здании Варьете.

Робинский солгал…