Вершины и пропасти

– Интересно, что там может быть? – разбирало любопытство Панкрата.

– Во всяком случае, ничего ценного. Ценное им нужно самим.

– Так-то так, а всё-таки…

Всё-таки не совладал Панкрат с любопытством. Распорол один мешок, другой, третий… Вернулся бледный, дрожа, сказал, запинаясь:

– Пётр Сергеич, там это… Бабы наши! Мёртвые!

– Что?!

– Видать, надоели своим чешским полюбовникам, так они их и вышвырнули… Едва одетые все, перемёрзли… Осатанели совсем! Конечно, бабы эти известного сорта были, подлянки… Таких только пороть, подол задрав! Но чтобы так… Помять, сунуть в мешок, чтоб не выбралась, и с поезда в снег вышвырнуть, что котёнка, это уж… Это уж… – задохнулся Панкрат, не находя слов.

Да и Тягаев не находил должных. Не помещалось в голове.

Много-много мешков этих виднелось вдоль дорог, но уже не подходили к ним, не открывали. Только крестился Панкрат:

– Хоть и подлянки, а прости им Господи!

А в эшелонах, у которых «братья»-чехи отняли паровозы, насмерть замерзали беженцы и раненые. Их потом складывали штабелями на полустанках, связав верёвками. И если к виду таких «поленниц» из тел умерших раненых и больных очерствелая душа привыкла, то мелькающие меж них женские платья, крохотные детские ручонки вызывали ужас, от которого хотелось бежать так далеко, как только возможно. А бежать некуда было. Вокруг обступала тайга, сзади настигали красные. И ещё шныряли их мелкие банды вокруг. Шныряли, чая улучить момент и напасть на замешкавшихся. И люди спешили, люди бежали, боясь отстать. Страшась не столько смерти, сколько плена и издевательств. Здоровые подчас бросали больных. Выпрягали лошадь из саней и уходили. А оттуда, словно из могилы, слышался зовущий голос, голос несчастного, который ещё не понял, что брошен, что оставлен умирать. И никто не спешил помочь ему, потому что не было сил. И потому что замёрзла совесть. Ждали красные банды своей добычи, подобно стаям волков, в таком же множестве рыскавших на пути армии: лишь отступи с дороги в лес – и нарвёшься. Часто казалось, что за стенами тайги по обеим сторонам идут стаи волков и бандитов, идут, скрывшись под покровом темноты, созданной сплетением ветвей, не пропускавших даже солнечного света, идут шаг в шаг с армией и только ждут часа, чтобы напасть и растерзать. И леденела и без того заледеневшая кровь.

– Помогите! На помощь! Спасите, кто-нибудь! – такие крики нередко долетали до слуха Тягаева. Но он не спешил на них. И его совесть замерзала в этом ледяном походе, и его силы сходили на «нет». Клял себя, но продолжал путь. Но в этот раз перевернулась душа, оборвалась, и кровь в голову ударила. Он узнал этот голос! Её голос! Голос, который не спутать ни с одним другим! Развернул коня, стегнул по худым бокам, помчался к таёжной гущи, откуда крики долетали, кого-то, кажется, сметя с ног по дороге.

Он увидел её сразу. Она стояла в накренившихся набок санях, прижав руки к груди. Лошадь бежала, о чём недвусмысленно свидетельствовали повреждения передней части «экипажа». Позади саней стоял на коленях, пытаясь подняться, измождённый человек в намотанном на голову пуховом платке. На них с рыком надвигались два ощеренных волка. От саней их отделял лишь выступивший вперёд смертельно бледный Борис Васильевич. В вытянутой руке он держал пистолет, нажимал на курок, но безрезультатно: видимо, от холода механизм заклинило. Один из волков прыгнул вперёд, раздался оглушительный крик Дунечки. Мгновение, и зубы хищника впились бы в шею Кромина. Но мгновения этого и не достало, и подстреленный в прыжке волк с воем рухнул в снег, истекая кровью. Та же участь постигла и второго. Всю обойму разрядил Тягаев в серых бандитов.

Соскочив с коня, Пётр Сергеевич, миновав растирающего пылающее лицо снегом Кромина, бросился к саням, запрыгнул в них, обхватил рукой полубесчувственную Дунечку.

– Евдокия Осиповна! Ангел мой! Какое счастье, что вы живы… – целовал дорогое лицо, такое бледное, напуганное и усталое. – Успокойтесь, дорогая моя, успокойтесь. Всё хорошо!

Усадив Дунечку, Тягаев достал флягу, в которой осталось ещё немного коньяка, влил несколько капель в рот смертельно испуганной женщины. Подействовало! Широко открылись чудные глаза, прояснели, потеплели.

– Господи! Наконец-то я вас нашла! – Евдокия Осиповна заплакала, уронила голову на грудь полковника, обняла его ещё дрожащими от пережитого испуга руками. – Я так боялась за вас! Я хотела ждать в Омске, но Борис Васильевич настоял и увёз меня… А потом мы всё ехали и ехали, ехали и ехали. А кругом только снег, только беженцы, и эти кошмарные поезда, и мёртвые, мёртвые… А вас нет! Я всё ехала и искала, искала, спрашивала везде о вас. А кругом лица, лица, столько лиц, а вашего, родного – нет! Милый Пётр Сергеевич, мне теперь ничего нестрашно. Только бы вы рядом были…

– Тише, тише, дорогая. Я рядом, и больше ничего не случится, – говорил Тягаев успокаивающе. – Евдокия Осиповна, вам лучше? Скоро стемнеет, и нельзя дольше здесь оставаться. Идёмте! Сядете на мою лошадь, доберёмся до ночлега, а там я постараюсь найти для вас более подходящее средство передвижения.