Всё-таки отрезаны! Всё-таки не успели прорваться! Но как и куда уходить? Больным? В мороз и метель? Кто был сильнее, стали выбираться из вагонов. Другие зарядили и положили рядом с собой пистолеты. Не для обороны, конечно, а чтобы не попасть в плен. Прощались наспех. Оставшиеся без тени осуждения провожали уходивших тоскливыми взглядами, уходившие прятали глаза.
Николай был ещё плох. Сильно болели ноги, и одолевала болезненная слабость. Но он решил попытаться выбраться. Если совсем больной, в жару дошёл до вокзала, то неужто здесь не сдюжить? Сдаться в лапы «товарищам» или покончить расчёты с жизнью? Нет, он ещё готов был бороться. К тому же рядом верный друг Орбелия был. Вдвоём и окунулись в снежный мрак зимней, вьюжной ночи.
Холод усилил боль в ногах, и вскоре она стала непереносимой. Вигель до крови искусал губы, чтобы не завыть во весь голос. Пробовал ползти, но не было сил. Лежал в снегу, смотрел с мёртвым безразличием усталого человека на горячащегося ротмистра.
– Послушайте, ведь я вас не смогу на себе нести! – тревожно говорил Орбелия, елозя вокруг и тряся Николая за плечи. – Вставайте, умоляю вас!
– Идите один, ротмистр… Я не могу. Надо было остаться в поезде… – отозвался Вигель. На него снизошёл покой и умиротворение, почти радость о того, что всё подходит к концу. Это ощущение часто испытывают тяжелораненые, теряющие силы для борьбы со смертью и оттого облегчённые.
И Михаил Ираклиевич ушёл. Скрылся в разбавленной снежными брызгами черноте. И Николай мысленно простился с ним навсегда. Но ротмистр вернулся. Вернулся не один, а с каким-то кряжистым мужиком. Вдвоём они подхватили почти бесчувственного, замёрзшего Вигеля, понесли по ледяной степи. А за ней – деревня была. А в ней – дом того мужика, в окно которого наудачу постучал Орбелия.
Судя по внешности Фрола Демьяновича, трудно было заподозрить в нём сердобольного человека. Хмурый, тёмный, суровый человек, с цепкими, небольшими глазами и клочкастой бородой, от него трудно было ожидать отзывчивости и охоты помогать ближним с риском для собственной жизни. Но внешность иногда бывает обманчивой. И открыл Фрол Демьянович дверь среди ночи негаданному пришлецу, и приволок в дом его замёрзшего товарища, и приютил обоих, не сказав ни слова.
У него-то на печи и проснулся Вигель следующим днём, чувствуя, как жизнь постепенно возвращается к нему. И сразу мелькнула перед глазами стройная фигурка хорошенькой девушки. Две косицы чёрных, личиком бела, ясна, на отца ни капли не похожа.
– Батя, батя, там офицерик, кажись, очнулся.
Батя, сидевший за столом с Орбелией, неохотно поднялся, подошёл к Николаю:
– Садись-ка, мил человек, и давай сюда ноги свои, покуда не пришлось с ними прощаться.
Вигель с трудом сел, свесил распухшие ноги, слабо вскрикнув от пронзительной боли, но тотчас закусив губу под грозным взором мужика.
– Таиска, тащи сюда сало!
Таиска метнулась в соседнюю комнату, принесла требующееся. Фрол Демьянович натёр салом больные ноги Вигеля, обмотал их тряпьём:
– Лежи, болезный. Скоро бегать будешь.
– Спасибо вам! – искренне сказал Николай.
Фрол Демьянович поморщился и, ничего не ответив, воротился за стол.
– Таиска, самовар наладь!
Таиска летала по комнате, смоляные косы её развивались. Шепнула:
– Вы не смотрите, что батя такой сердитый. Это он нарочно напускает!
– Таиска, не шепчись! Я всё вижу! Живей налаживай на стол!
– Спешу, спешу, батя!
Миновала неделя, прежде чем Вигель с помощью Орбелии смог сделать первые шаги. За это время он узнал, что их хозяин, крепкий крестьянин-кулак, изрядно, впрочем, разорённый войной, когда-то служил не где-нибудь, а в лейб-гвардии Преображенском полку. Там же служил и сын его, фотографию которого Фрол Демьянович не без гордости показывал постояльцам. О судьбе сына уже давно ничего не слышал он, но памятью о нём объяснялось его участие к явившимся ночью в его дом офицерам.
– А ну, как и мой Гришка так где-нибудь шатается? Замерзает? Может, и его какая добрая душа обогреет, не даст, как псу, околеть… – говорил мужик, поглаживая корявыми пальцами рамку сыновней фотографии. – Эх, разомчались кони – не осадишь… Всё брехали-жалобились, какая тяжёлая жизнь при Николае была. Эвона, какой лёгкой теперь добились! Вот, одолеют большевики, дак станет нам жизнь лёгкая, только много ли из нас тогда жить останется.
– Не скрипи, отец! Мы их ещё снова до Орла отгоним! Дай срок! – удало обещал Орбелия, постреливая глазом на бойкую хозяйскую дочку.
– Ишь ты, ратник какой! Отгонишь ты их! Чем? Сапогом своим без подошвы в них запустишь? Наших сукиных сынов теперь воевать не заставишь. Им мозги-то почистили пуще, чем в семнадцатом, разные агитаторы, будь они трижды прокляты! Обратили людей в зверей, перепахали… Бьются, режутся, от тифа мрут, поди уже половину России в могилу ахнули, а всё свободу ищут! Справедливость! Хорошую жизнь! Большей свободы убивать, поди, и не знавали ещё. Пришло на нашу землю безурочье и безсудица. И крест на нашей прежней жизни стоит. Теперь уж и похожей на неё не будет.