Вернувшись из ада

После этого я уже совсем иначе воспринимал колдовство – серьёзнее, несмотря на то что было мне на тот момент двенадцать. Поэтому, наверное, и отправился в школу почти безропотно. Единственное, что расстраивало – электроприборы отобрали, сказали, что рванёт. Я-то поверил, а вот один из моих соучеников – нет. А узнали мы это по взрыву в его чемодане.

В свои двенадцать избалованным я не был, скорее, самостоятельным, поэтому отнёсся к запретам философски: не будет плеера – книжку почитаю. Телеприставки было, впрочем, жалко, но я уже тогда понимал, что ничего просто так не бывает, потому надо терпеть, хотя зачем мне это колдовство, понять не мог.

Школа оказалась расположенной в Швейцарии. Нужно доехать до Женевы, а оттуда автобус прямо до Грасвангталя. Что интересно, школу эту никто не скрывает, нет такого, чтобы что-то тайно было. Колдуны служат и в гражданских службах, и в военных, при этом совершенно не вызывая удивления у тех, кто знает. Обычного-то человека колдовство вообще не волнует. Вот я не знаю, кто у нас нынче президент – мне это неинтересно. Канцлер-то на слуху, а президент… Так же и с колдовством – кому надо, тот знает.

Место, где расположена наша школа, уединённое, но красивое, как и вся Швейцария – Трёхозёрье, гора Рюбецаль и Лес Сказок, оказавшийся совсем не сказочным, так как ходить туда в одиночестве запрещается. В первых двух классах – так точно, а вот потом… Потом – как получится. Не о том рассказываю…

Школа выглядит приземистым трёхэтажным зданием. Герр Шлоссер рассказал, что здесь располагался дворец какой-то, что ли, я особо не прислушивался. Жить предполагается в комнатах, рассчитанных на одного, максимум двух человек. Ну, кто с девчонкой или близнецы там – в общем, не возбраняется. Я-то один живу, не люблю компанию.

Самым сложным был первый год, к концу которого я уже втянулся, конечно. Но сложный он был именно бытом, потому что в двенадцать лет просто не ожидаешь самостоятельной жизни, а тут… Нужно было ко многому привыкнуть, многое успеть… А вот второй год уже был попроще, по крайней мере, привычнее. Ну а когда мне четырнадцать исполнилось, то есть сейчас, то появились совершенно другие проблемы. Влюбился я в Лауру Шнитке. Хорошей девчонкой казалась, а вышло, что только казалась.

Лаура весело и непринуждённо ставила меня в тупик полгода в школе, методично доводя до истерики. Хорошо, что я не стал с ней съезжаться, а то война была бы… пострашнее ядерной. Если поначалу девушка была доброй, улыбчивой, то после каникул в неё будто бес вселился. Ну да, я виноват в том, что за полтора месяца мы мало виделись – родители в отпуск на море увезли, но я же предупредил!

Вот после каникул… После каникул Лаура начала придираться буквально к каждому моему слову, отчего у меня возникло желание держаться от неё подальше. У меня всё больше растёт ощущение того, что быть со мной она не хочет. Что с этим делать – ума не приложу, потихоньку, впрочем, от всего этого уставая. Наверное, она мне за что-то мстит, правда, не знаю, за что… Надо родителей расспросить.

Из-за того, что постоянно думаю о Лауре, мысли путаются, кажется, даже по два раза об одном и том же рассказываю. Мне сейчас об учёбе надо думать, а не о девчонке, но об учёбе совершенно не думается. Вот как она так делает, что я всегда оказываюсь виноват?

Вот примерно в таком настроении я и отбываю на осенние каникулы с острым желанием посоветоваться с родителями. И, если возможно, попросить «инструкцию по эксплуатации» таких, как Лаура. Невозможно же совсем! Чего она хочет? Чего ей не хватает?

Вторая глава

Алин Пари

Мне везёт, я и сама не понимаю, как сильно мне везёт. Явно приглянувшись какой-то женщине, я попадаю в её «дочки». Моя лагерная «мама» объясняет мне, что здесь бывает с сиротами. Почему-то мне совсем не хочется знать, что такое «газенваген»2. Я отрицаю это знание, не желая принимать его. Но эта русская женщина, называющая меня Алёнушкой – откуда только узнала моё имя? – она спасает меня от немедленной смерти, хотя от всего остального, конечно, не спастись.

Принять местный порядок мне помогают плётки ауфзеерок3. Здесь нельзя смотреть в глаза тем, кто в чёрном. Испуганный взгляд они могут принять за дерзкий, и тогда… Тогда будет больно.

Я смотрю за младшими детьми в нашем восемнадцатом «семейном» блоке. Младших пока на опыты не таскают, только таких, как я, хотя тоже пока не очень. Иногда кто-то из нас исчезает, иногда вместе с мамой, иногда нет, и тогда слышен только горестный вой всё понявшей женщины. Нас здесь всех убьют. Рано или поздно, но спасения нет.

Иногда мне вспоминается моя прежняя жизнь, до которой, как я теперь знаю, полвека. Какой же дурой я была! Что мне стоило послушать герра Шлоссера? Что мне стоило держаться вместе со всеми? Но теперь ничего не изменить. Теперь я – всего лишь номер, и только моя лагерная мама зовёт меня по имени. Так странно… Незнакомая прежде женщина назвала меня дочерью, заботится обо мне, дарит ласку в этом страшном месте… Она мне ближе и родней настоящей мамы, похожей на этих… ауфзеерок.