Вернуться к тебе

У Перл и Цима не так много общего, но кое-что есть. Вот, к примеру, оба любят похвастаться жуткой стряпней своих мамочек. Это для них прямо как знак отличия. А вот моя мама, хотя ей столько довелось пережить за последние три года, готовит отлично. Наверное, именно поэтому мои друзья так часто задерживаются у нас на ужин. Уж конечно, это никак не связано с всеобщим весельем, царящим в нашем доме.

Я жадно втягиваю выпущенный Перл дым.

– Да я бы с радостью, но боюсь, сегодня вечером мне обязательно нужно быть дома, – вздыхаю я.

Перл тянется ко мне и наступает мне на ногу. А я не заметил, когда начал истерически хохотать. По-дурацки, как расторможенный ребенок.

– Леви, все будет хорошо.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. Просто друзья так должны говорить. Я стараюсь делать свое дело.

– Ну, спасибо.

Мы забираемся через окно в мою комнату, и я спускаюсь вниз в поисках какого-нибудь кофеина. Без сигарет это все, что мне осталось.

Мама в гостиной. Складывает аккуратными стопками стираное белье. Не могу припомнить, чтобы она всегда была так помешана на аккуратности, но порой трудно отличить «тогда» от «сейчас».

Тогда она работала на дому, занималась графическим дизайном. Маленький мамин «кабинет» был устроен в гараже. А теперь мама больше работает не на дому, а по дому.

Последние три месяца она просто на пределе. Она любит говорить, что наведение порядка для нее что-то вроде гольфа для бизнесменов: это ее расслабляет.

Если это так и есть, не хотел бы я увидеть, что бы стало с мамой без всех этих гор белья.

– Вот, возьми, малыш, – просит мама, протягивая мне стопку аккуратно сложенных футболок.

Всегда терпеть не мог, когда мама называет меня «малыш». А Боаз никогда не имел ничего против. К тому же вряд ли кто-то смог бы относиться к моему старшему брату как к ребенку.

Я – другое дело. Вплоть до последнего времени я вел жестокую борьбу на дороге к возмужанию. У меня до сих пор длинные – до плеч – волосы, но я сам так решил. К счастью, проблемы роста и веса мало-помалу отступают. Пожалуй, если встать очень прямо, я буду ростом пять футов и девять дюймов, а что касается веса, то наконец я стал тяжелее собаки Цима.

Но я ни разу не шнуровал ботинки для того, чтобы воевать в какой-то далекой стране на другом краю земли.

У меня и ботинок-то нет.

И если хорошенько задуматься, то, наверное, я так переживаю из-за этого, потому что, кроме мамы, больше меня никто малышом не называет.

Я подумываю – не попросить ли ее перестать меня так называть? Сказать ей, что ни одного уважающего себя семнадцатилетнего парня мама не называет малышом. Но тут мама мне улыбается, и у меня не хватает духа отобрать у нее эту надежду, притаившуюся в глазах. Эта надежда так идеально сочетается с весенним запахом освежителя воздуха.

Она заслужила этот момент, так ведь? Заслужила то, чтобы стоять здесь и складывать стопками выстиранное белье. Она не позволяет волнению и ожиданию захлестнуть ее, но все же едва заметно улыбается, зная, что сегодня вечером ее сын наконец вернется домой.

Это прекрасная новость. Иначе не скажешь – новость грандиозная! На лучшую новость не могла бы надеяться ни одна мама, складывающая белье после стирки, в любой гостиной в любом городке любой страны. Вот только я не знаю, о каком сыне мама сейчас думает. О том, который уехал три года назад, или о том, каким он стал, пока его не было дома.

Я беру футболки из протянутых рук мамы:

– Спасибо, мам. – Я отхожу от нее, но оборачиваюсь и спрашиваю: – Тебе чем-нибудь помочь?

Мой вопрос шокирует нас обоих. Меня – потому что я сроду не предлагал чем-то помочь по дому, а маму – потому что из всех дней, когда что-то можно было бы начать делать по-другому, сегодня самый неподходящий день. Мама привязана к делам по дому очень тоненькой ниточкой.

– Нет, спасибо, малыш.

Я подхожу к горкам белья и ищу стопку простыней с облаками. Комната Боаза по-прежнему такая же, какой ее задумала мама, когда брат был маленький: там все связано с небом и авиацией. Аэропланы на стенах мама нарисовала сама. Сама подвесила к потолку вырезанные из картона планеты.

А в моей комнате на стенах повсюду были морские звезды, рыбы-клоуны, акулы-молоты и осьминог. Этот осьминог меня жутко пугал. Такой я был трусишка. Осьминога боялся, но еще больше боялся кому-то про это рассказать. Мы с Перл четыре года назад раскрасили стены в моей спальне в цвет, который выбрала она. Он называется «ноябрьский дождь».

– Ты собираешься положить ему это белье? – спрашиваю я.

Мама нежно похлопывает стопку белья и трет кончик верхней простыни между пальцами:

– Бо всегда любил эти комплекты.

Мы называем брата Боазом. Все его так называют. Боаз, считают мои родители, это хорошее еврейское имя. Оно означает «быстрота», «сила». Родители упорно подавляли желание американизировать имя старшего сына – это случается здесь со многими выходцами из еврейской среды. Но примерно через месяц после того, как Боаз ушел в армию, от него стали приходить письма, подписанные «Бо».

А потом вообще перестали приходить.

Я спрашиваю:

– Хочешь, я это сделаю?