Вернись в дом свой

Уха была и в самом деле вкусной. Уха и хлеб — больше есть они ничего не стали, даже не вынули из сумки колбасу и консервы. Может, подумала Ирина, этим — рыбой и хлебом — мог бы прожить человек? И быть счастливым. Не захватывать весь мир в свою бетонную спираль. Или не смог бы? Ведь когда-то люди не знали и хлеба. А потом кто-то один разжевал зерно. И начал собирать эти зерна. Сначала, может, от лютого голода. А уж далекий его потомок засеял поле. И так до наших дней — до Мальцева и Семиренко. До вкусной паляницы. И нынешний колосок уже не имеет ничего общего с тем бурьяном, который когда-то был пищей дикаря. Тогда и человек был как бурьян.

Тьма сизым туманом наплывала с луга. На западе недолго светлела узкая багровая кромка, но и она погасла. Река стала черной, бездонной и таинственно-дикой. Возле самого берега показалось что-то живое, жуткое и тут же исчезло.

— Куст подмыло и унесло водой, — равнодушно сказал Сергей.

Ирина легла на спину, подложив руки под голову. Слушала, как тихо шепчет вода, вздыхает о чем-то своем ночь, а мысли будто разделили весь мир пополам. С одной стороны — суета, шум, людское горе и радость, борьба за карьеру, искренняя и лживая любовь, а с другой — эти вечные воды, вечный писк кулика, склоненная на ветру трава, летящие искры, таинственное мерцание звезд, чащоба, в которой вроде бы притаилась нечистая сила… Эта река течет сквозь время, и они, люди, зависят от нее так же, как и она от них. А от чего они зависят еще? Прежде всего от самих себя. От места, к которому прижились, от пут, которые надели на себя, от собственной суеты… Вот так они сидели когда-то, очень давно. И стояли здесь не палатки, а хижины. И лодка была долбленая, с одним веслом. Они не боялись реки. И не боялись ночи. А на берегу сушились их сети…

А потом этот акварельный рисунок расщепила красно-черная трещина.

— Представляешь, что было бы, случись сейчас война и на Киев упала бы бомба, а в живых остались только мы с тобой, — неожиданно поднялась она.

— Ну, ты даешь, — оторопело, по-уличному сказал Сергей.

— Пусть не бомба, а метеорит. Тунгусский.

— Угу. Это на Клаву, на Огиенко? — Хотел сказать: на Василия Васильевича — и не сказал.

— Действительно, глупость, — согласилась она.

Обхватив руками колени, смотрела на огонь, медленно затухающий. Сергей приволок и бросил на жаркие угли пень, но он не загорался, чадил белым едким дымом.

— Мы все усложняем, сами себя загоняем в темные углы, — сказала Ирина, — а можно жить проще.

— Как проще? — Он пошевелил обуглившийся пень, тот вспыхнул ярким пламенем, но ненадолго, тут же опять зачадил, и белое полотнище дыма медленно расправилось под ветром.

— А хотя бы вот так. Где-нибудь около реки. В селе.

Приподнявшись на локте, он повернул к ней голову, багряные отблески играли на его лице. Переменивший направление ветер загородил его дымовой завесой, может, поэтому и голос Ирши прозвучал глухо, незнакомо.

— Да ты из этого рая сбежала бы через неделю! Кино — раз в три дня, лохань вместо ванны. Ты даже рыбу чистить не умеешь.

— Зато все просто. Если кого полюбила бы, ты побил бы — и все.

— Я и сейчас могу. Скажи мне… Ты никогда раньше… не обманывала Василия Васильевича? — Она повернулась к нему резко, как от удара хлыстом, он не видел ее глаз, только огромные черные омуты. — Ты меня не так поняла. Была всегда с ним правдивой? Во всем?

Она долго молчала. На белорусской стороне по черно-бархатному небу сорвалась желтая звезда, упала в темные дебри за Припятью, и послышалось, будто там зашипело. Они оба посмотрели в ту сторону, но чаща уже спрятала след, звезда лежала где-то на дне илистого болота или озера, и ее сверкающие края обнюхивали сонные лини или караси. Людям звезды никогда не падают в руки.

— Ты ударил наотмашь. Потому что измена моя не только женская. Мы были… будто союз двух людей. Две души, что в ответе одна за другую. Я и родителям всегда говорила только правду, ну, может, изредка привирала, но в малом. — Голос ее прозвучал непривычно твердо. — Почему ты об этом спросил?

— Так. Интересно.

— Лжешь.

— Говорю… Теперь это редкость.

— Тебя удивило? Почему?

— Мало ты меня удивляешь! Вот хотя бы только что: хочу быть рыбачкой, а ты забросишь сеть и вытащишь мне золотую рыбку. Рыбачкой… Будто ты знаешь, что такое быть рыбачкой.

— Мое желание не блажь, как ты думаешь. Мне бы хотелось стать рыбачкой не просто так…

— А как?

— Ну… чтобы во искупление. — Тонкой струной прозвенело в ее голосе отчаяние, но и надежда на что-то в будущем. Вероятно, он уловил это. Потому-то и рассмеялся деланно.

— Искупление? Чего?

— Как чего? И не только мне нужно искупить вину. Или ты думаешь иначе?

— Глупости! Никто не виноват. Разве можно винить счастье? То, что пришло к нам… ну, как самый большой подарок судьбы… Виноват ли один человек перед другим, если… И давай не будем касаться этой темы. А то опять зайдем в непролазные дебри.

— Хорошо, не будем, — согласилась она. — Я поняла, что жить в селе ты уже не смог бы. И в болото за упавшей звездой не полезешь.