Вернись в дом свой

— Это ваше лучшее. Что-то в «Старике» есть… Какой-то зловещий он, а может, мне так показалось.

Теперь Сашко смог ответить:

— Скажу вам по правде, я не очень люблю вспоминать об этой работе. Все словно сговорились: «Старик» да «Старик», а я ведь после него сделал немало. Я понимаю, все уступает той скульптуре. Но кое в чем я продвинулся вперед. Вот посмотрите, я еще докажу…

Это было слишком откровенно, и он сразу пожалел. Почему у него вырвались эти слова? Каким-то образом Люся вызвала их. Искренностью, прямотой зацепила за что-то больное, потаенное. Жалеет она о том времени, мстит ему, зовет на новое сближение? Он ничего не мог понять и совсем разволновался.

Вернулся Петро. Кроме хлеба и масла, он прихватил две бутылки «Старки».

— Жаль, что ты идешь на эту звероферму, — буркнул он. — Правда, там будут не только рыжие лисы да чернобурки, а и зайцы, и медведи, однако…

Петро пребывал в том возбужденном и счастливом настроении, когда непременно хочется делать всем приятное, дарить, говорить добрые слова…

— А знаешь, — внезапно предложил он с усмешкой, — поехали с нами в Прилуки. На недельку. Погода-то какая! Последние теплые деньки, скоро грянут дожди. А какие там места! — Чем дальше он раскидывал свои планы, тем сильней увлекался и старался непременно уговорить Долину. — Дубовый лес, озеро… Меня пригласил знакомый лесник. Он с семьей перебрался в село, на свой участок ездит на мотоцикле, а дом там пустует. Пишет — яблок уродилось!.. А еще пишет, — Петро улыбнулся, — выкоси мне лужок. Тут-то я и подумал; одному в лесу… ну, не то чтобы страшно, а несподручно. Все-таки глухой бор.

— Я… не знаю, — растерянно отозвался Сашко. Хотя его и вправду манили лес, и тишина, и горлицы, которые, как он знал, воркуют утренней порой, и суматошный крик филина ночью, — он вырос рядом с лесом, и ему так захотелось хоть ненадолго сбежать от цивилизации, от заседаний, от болтовни про искусство. Да и отдохнуть не мешало бы. Светлане такой отпуск придется не по вкусу, но он ее как-нибудь уговорит.

«А хорошо ли, что рядом будет Люся?» — вдруг спросил он себя. И такую этот вопрос вызвал тревогу, что у него задрожало сердце.

— Не знаю, надо посоветоваться со Светланой, — сказал он. — Я тебе позвоню.

Светлана ждала его. В черном платье с золотыми блестками, в черных модных туфельках — за них было отдано спекулянтке сто пятьдесят рублей. Ивасик уже перекочевал к соседям. Несколько платьев висели на спинках стульев, на столе громоздились флаконы и косметика, и вообще в квартире царил чудовищный беспорядок. Сашко краснел, если к ним заходил кто-нибудь, — он стеснялся и беспорядка, и того, как жена помыкала им, даже на людях. Хотя сама любила, когда его чествовали в шумном обществе, и просила Сашка приглашать знакомых художников к ним в дом. Одно время даже пыталась устроить нечто вроде салона, но ничего не получилось. Дело оказалось слишком хлопотным и дорогим, а число гостей на «субботних огоньках» — маловатым. Да и Светлана, как ни билась, не сумела войти в роль хозяйки салона. Она желала видеть у себя художников, но не умела видеть искусства. Попыталась она руководить и творчеством мужа. Но здесь Сашко не принял ее главенства, не мог принять, как не приняла, в свою очередь, и не одобрила она его взглядов на мир, семью, супружеские отношения. Да она просто не желала их знать! Не хотела вникать в его работу, не могла понять ее. Не войдя в мир его замыслов и фантазий, она осталась чужой в кругу художников. Долина пытался увлечь ее искусством, тратил невероятные усилия — и все напрасно. Выставки ее утомляли, толстые монографии Гойи или Ренуара нагоняли скуку. Наконец Сашко оставил свои старания, поняв, что человек — не пузырек, откуда можно вылить одну жидкость и налить другую. И окончательно махнул на жену рукой. Он, конечно, понимал, как много теряет. Ведь мог бы каждой новой работой удивлять, радовать жену. Жить, ожидая ее похвалы и восхищения. Да… черт с ними! Довольно и себя одного. Своей оценки. Конечно, он понимал — когда-нибудь это скажется и на другом, что такой семейный уклад приведет к полному одиночеству. Сейчас его поглощала работа, всяческая дребедень в Союзе художников, но ведь когда-то этот заряд иссякнет. Если бы о и продолжал глубоко любить Светлану, то отдался бы этой любви, завоеванию этой женщины, страдал бы, мучился и либо завоевал, либо они расстались. А так меж ними пролегла широкая нейтральная полоса, и холодный ветер теребил на ней высокий бурьян. С некоторого времени Долину устраивала эта нейтральная полоса. Он даже был доволен, что жена теперь не лезет в его дела, как, скажем, жена Калюжного, которая, не соображая в искусстве ни черта, сует нос во все работы мужа.