Вергилий, нет!

Однако я не оставляю мысли уехать из парка верхом на лошади, может быть, даже прихватив с собой еще двух, и поскольку надвигается ночь, я тороплю Манастабаль, мою проводницу, чтобы она выбрала лошадь для себя. Мой собственный выбор уже сделан, и моя кобыла стоит оседланная, готовая отправляться в путь. Мне она представляется идеальной. Тем временем я рассматриваю других лошадей вокруг нас. Я могла бы очень долго описывать их, если бы на них не было длинных, до самой земли, черных или красных попон, надетых словно для маскировки. Придирчиво осмотрев с головы до ног лошадь паломино со светло-каштановой гривой, выбранную Манастабаль, моей проводницей, я предлагаю побыстрее отправиться за долларами, чтобы поживиться как следует.

XX Рай 3

Я стремлюсь к тебе, мой прекрасный рай, из самых глубин преисподней, хотя могу различать тебя лишь мгновениями, и хотя, если бы мне не хватило слов, ты исчез бы, лишенный этого отображения. И однако я стремлюсь к тебе с одинаковым упорством рассудка и страсти. Ибо такой, каким ты мне представляешься, ты, вне всякого сомнения, должен существовать. Когда город отражается своими башнями во влажном песке и в воде бухты, или когда он парит между облаками и пеленой тумана, между небом и землей, повисая в пространстве, или когда на него смотришь со стороны Золотых Ворот, там, где море врывается в город и к вечеру краснеет от лучей заката, - вот тогда, мой прекрасный рай, ты заставляешь сжиматься мое сердце. Когда слова во множестве приходят ко мне в глубины преисподней, когда я иду, поддерживаемая их крылатым войском, когда они, шелестящие, легкие, звучные, заменяют воинство ангелов, которое спускается с небес лишь в исключительных случаях, - тогда, мой прекрасный рай, я ищу среди них те, что могла бы сказать тебе и посредством которых могла бы воплотить тебя в зримые формы раз и навсегда. Но Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Виттиг, еще не время. Вспомни о своей плачевной авантюре со словом «красота». Я уж подумала, что ты спикируешь прямо в бухту и свалишься в воду, как Икар, и даже без всякой уважительной причины, вроде расплавившихся на солнце восковых крыльев.)

Когда я приношу ей запоздалые извинения, она отвечает:

(Не надо извиняться, Виттиг, ты делаешь то, что должна. Но я, Манастабаль, твоя проводница, говорю тебе: не позволяй словам себя увлечь, ибо это не пройдет даром.)

Пролетает ангел, хотя мы и не в раю - ибо хорошо известно, что такое случается, когда посреди разговора воцаряется тишина. Я со всех сторон окружена шорохом его крыльев, и меня охватывает восторг. Душа моя почти готова расстаться с телом, и я лишь успеваю прошептать:

(Возьми меня в рай, прекрасный ангел!)

Но я чувствую, как злится Манастабаль, моя проводница. Она в гневе ударяет меня и резко произносит:

(Уверяю тебя, Виттиг, что здесь тебе недостаточно будет красивых словес, чтобы тут же воспарить на небо!)

И мне приходится снова замолчать, мой прекрасный рай -до тех пор, пока я не смогу раз и навсегда найти точные слова -под угрозой потерять тебя.

XXI Бабочка

Я свечу карманным фонариком во все стороны, проводя его прямым лучом по песку пустыни, которая в этот час густо населена тенями, словно предрассветный сумрак. Вдруг появляется бабочка - я не замечаю, откуда, но слышу ровный и сильный шорох ее крыльев и легкий свист в воздухе, когда она складывает их. Ругаясь вовсю, она просит меня погасить фонарик. Потом замолкает. Напрасно я спрашиваю, откуда она прилетела и что делает в пустыне - она не удостаивает меня ответом. Если ее привлек свет фонарика, то я только рада, потому что теперь у меня будет компаньонка на время ожидания Манастабаль, моей проводницы. У нее шесть лапок, покрытых хитиновым панцирем и поросших длинными шерстинками, а на крыльях - нежные перышки, которые дрожат и переливаются геометрическим узором. Мех на ее тельце, так же как и крылья, светится в темноте, но, погрузив в него ладони, я не чувствую никакого тепла. Она также разрешает мне потрогать ее лапки, но только не крылья, потому что перышки на них осыпаются от прикосновения. Ее глаза тоже светятся, и в них поблескивают искорки. Должно быть, я ненадолго засыпаю, потому что, снова посмотрев перед собой, вижу в слабом свете (наконец-то рассвело) вереницу душ, бредущих, опустив головы. На поясах у них мечи. Я кричу им:

(Не смейте идти дальше, жалкие создания, поворачивайте обратно! Если пойдете вперед, вы погибнете, ибо эта дорога ведет в ад! Еще шаг - и вам придется сдаться безоговорочно, сложить оружие, позволить связать себя по рукам и ногам и отдаться во власть противника. Вы будете побеждены.)

Когда я еще раз выкрикиваю последнее слово, до меня доносится их ропот, возмущенные возгласы, издевательские повторы. Я снова обращаюсь к ним:

(Умоляю вас, уходите! Вы сами себя погубите! Не медлите, возвращайтесь обратно!)

Теперь они сбиваются в толпу и с ненавистью смотрят на меня. Они выхватывают мечи из ножен, в спешке задевая друг друга, и те, сталкиваясь, звенят в воздухе. Они говорят: