Веретено

Человеческие отродья не помнят, как они появились на свет. Не помнят ни первой вспышки зародившейся жизни, ни болезненного пути к своему первому вздоху. Ни своего первого слова, ни своего первого шага, ни первого куска пищи, который им довелось отведать. Они не помнят своего начала, но пряхам Харуфа я дала возможность сполна прочувствовать свой конец.

Вот как это было: сперва першение в горле, потом кашель. Это легко было оставить незамеченным, списать на легкую простуду или приставшую к нёбу пыльцу. Они пили чай с медом, ставили в комнате для прядения свежие цветы, чтобы очистить воздух. Пошире распахивали окна, выбивали ковры. Во дворе пыльно, говорили они друг другу. Это все пыль с овец, которых пригнали для пересчета. Но то была не пыль.

Раз появившись, кашель преследовал их неотступно. Им становилось трудно дышать, они спали, облокотившись на подушки или сидя в креслах. Малейший дым, будь то от очага, факела или даже свечи, был для них невыносим – они с хрипом хватали ртом воздух. Они ходили на прогулки по стене вокруг замка. Отправлялись на луга и сидели в тени росших там деревьев с широкими листьями. Ставили компрессы, чтобы вывести инфекцию, пили лечебные настои, чтобы прочистить легкие. Они пробовали все средства, какие могли придумать, кроме того, которое действительно помогло бы.

Пряхи советовались друг с другом, споря до поздней ночи. Сойтись во мнении им не удавалось, так что каждому предоставили принимать решение за себя. Большинство собрали свои инструменты, домочадцев и подмастерьев и отправились в путь, покинув Харуф, чтобы поискать счастья в другом месте. Некоторые остались и попробовали заняться другими ремеслами, но ничто иное их не удовлетворяло. Как бы заняты ни были их руки и помыслы, их тела жаждали ощутить кручение веретена, тяжесть прясла и натяжение нити, пока наконец им не оставалось ничего иного, кроме как снова взяться за прядение.

Не меньше дюжины остались и продолжали следовать традициям своего ремесла. Они пряли для короля и королевы, ибо любили их, и с каждым днем им становилось все хуже. Когда смерть наконец настигала их, мучения тянулись по много дней. Они не могли ни есть, ни пить – только дышали, все медленней и медленней. Сиделки замеряли промежутки между каждым вздохом, становившиеся такими длинными, что они уже готовились заметить время смерти и произнести молитву, как вдруг грудь больного вновь вздымалась. Хриплые мучительные звуки сводили сиделок с ума, отдаваясь эхом от стен коридора, куда приносили умирающих прях.