Венеция

— Здесь нет Сюй, — сказал он.

— Она больше не работает, — сказал хозяин.

— Мой друг хочет только Сюй.

— Никак нельзя, никак нельзя!

Арлекин достал кошелек.

— Хорошо, я все скажу, — залопотал китаец. — Сюй больна. У нее СПИД. Сюй умирает.

На что арлекин заметил:

— Откровенность за откровенность. Видишь ли, мой друг хочет расстаться с жизнью. Но не как попало. Он хочет умереть от любви. Что поделаешь, поэт. Трудный случай, как говорят доктора. Он много волочился за женщинами и считает СПИД единственно логичным и естественным завершением своей одиссеи. Нельзя отказать человеку в его последней просьбе. Да и опасно! — усилил голос Джузеппе, видя на лице китайца протест. — Он такое натворит! Он с собой покончит! Прямо здесь. Из пистолета. А мне бы не хотелось менять привычку и искать другое подобное заведение.

— Холосо-холосо, — согласился хозяин, — но моя боица: Сюй не захочет.

— Объясни ей всё как есть. Скажи, он знает про ее болезнь и потому выбрал именно её. Он любил любить, но теперь устал. Но он жить не может без любви! В конце концов у человека реально есть только одно право — право выбора: быть или не быть.

Чу поклонился и вышел. Арлекин вернулся к пьеро. Постой! — воскликнул он, заметив пустую бутылку. — Ты выпил без меня!

Молодая и красивая, она лежала на тахте, молодая и красивая. И канарейка в клетке свистела: сюй-сюй. И все тот же тусклый малиновый свет свет свет. Она улыбнулась вошедшему, и он медленным движением снял с нее одеяло. А с себя он снял белый атласный костюм с кружевным вкруговую воротничком и черную карнавальную полумаску. Нет, глаза ее были не узкие. Они были продолговатые, они были раскосые. Сквозь золото щек тускло мерцал румянец. Прижимаясь всем телом, он стал гладить ее, гладкую и нагую, сладкую и другую. Она обхватила его шею руками. Она залепетала что-то на родном языке. На глазах ее выступили слезы. Он не понимал, но он чувствовал в ее словах и взгляде нежность и даже любовь. Одно из двух: либо она — хорошая актриса, либо я действительно понравился ей. Как бы там не было, он весь затрепетал в ответ. И он вошел в нее. И канарейка в клетке свистела: сюй-сюй. Она старалась изо всех сил, хотя ей было тяжело. Он видел это. Тело ее покрыла испарина, легким недоставало воздуху. Ай да китаянки! Какое исступленье! Отдается словно в последний раз. Где бы были наши семьи, если бы все проститутки были такими!?

По окончании он почувствовал, что прилип к ней. Не плачь. Отчего ты плачешь? Или это слезы счастья?

11

Как и следовало ожидать, через месяц Петр Петрович слег. Моника и синьор Паучини, который заходил чуть ли не каждый день, заботились о нем. Ему отвели отдельную комнатку возле туалета и даже наняли няню, чтобы ухаживала за больным, читая ему на ночь сказки.

Впрочем, Петр Петрович засыпал хорошо и без сказок. Таблетки, что прописал доктор, видимо, действовали как снотворное. Когда Петр Петрович при первом осмотре спросил у этого доктора, лучшего специалиста Венеции, по утверждению Джузеппе, спросил, ЧТО у него, — тот весело хлопнул Петра Петровича по плечу и сказал: — Обычное дело! Пейте — и скоро всё пройдет. И чего радуется? — недоумевал больной. — Уж больно он молод для лучшего специалиста!

Сам Петр Петрович полагал, что внутрь его проникла какая-то простудная инфекция, так как он весь пошел сыпью и немножко томило в грудях. Надо же, думал он, простыть среди лета в Италии! Проклятый муссон! Ветер с моря, тише дуй и вей, видишь, Петру Петровичу не по себе.

Бутафорин ползет на четвереньках по зимнему холодному гранитному заплеванному полу Екатеринбургского железнодорожного вокзала и, подбирая какой-то мусор, хлебные корки и рыбные кости, быстро кладет их в рот и жует.

Видишь, на нем полосатые штаны и пижама, в которых он похож то ли на матроса, то ли на тигра, а может, и на человека, находящегося на излечении. Последнее, пожалуй, самое верное, потому что Петр Петрович не рычал, не отплясывал джигу, а тихо лежал в постели, вставая лишь по крайней нужде. Моника жалела Петра Петровича, и ей нравился его новый костюм. Она даже пригласила фотографа, чтобы сняться с Петром Петровичем, полосато лежащим у ее ног. Ведь светские львицы так любят сниматься с разными хищниками: тиграми, кошками, матросами или хотя бы с их шкурами. Остановись, прекрасное мгновение!

Время пошло медленнее. Бутафорин пытался подстегнуть его привычным чтением художественной литературы. Но слабость и легкое подташнивание не способствовали этому. Оставалось только, закрыв веки, как Вию, размышлять о нашем веке.

Недолго он пребывал в заблуждении относительно характера своей болезни. Случай помог ему установить истинный диагноз. Случай приоткрыл двери его комнаты. Случай двумя рюмками коньяка развязал Шимпанзе язык.

— Меня умиляет, как легкомысленно мы относимся к болезни других людей. Ну поболеет человек и перестанет. С кем, мол, не бывает. Между тем в Писании сказано: «И всякий раз навек прощайтесь»! Вот ты кудахчешь над Пьеро, кормишь его фруктами, но держу пари, тебе не пришло и в голову, что он может умереть.