Венецианский аспид

Женщин я никогда прежде не убивал – ну, если не считать случайного отравления. Я и не считаю. Не думал, что окажусь на такое способен, пока не потерял свою Корделию, но если принять смерть, душа сложится во много слоев и закалится, как дамасская сталь. После того как я бросился в канал, откуда меня выловил мавр, я стал холодней, прочнее. И опять же, когда русалка затащила меня в непроглядную глубь из темницы, я приготовился к смерти – и пришел в себя потом прочней и острей. Даже вчера, когда жизнь булькала из меня пузырьками, и я считал, что когти Вив – адские крюки, а потом легкие мне вновь ожгло воздухом, – даже вчера кромка моя заточилась еще чуть-чуть и стала такой тонкой и гибкой, что за жизнь прекрасной Порции я сейчас не отдал бы и двух мохнатых пиздюлей. Я мог зажимать ей рот рукой и спокойно смотреть, как жизнь ее красно струится на простыни и каплет на голову ее мертвого отца. И улыбаться справедливости этого зрелища.

Вот какой тварью стал я теперь. Мы с Вивиан в убийстве были едины.

Я толкнул дверь и никого не увидел – людей в комнате не оказалось, только бумаги и карты, переписанные от руки книги, подобные коим я видел лишь в скриптории монастыря, где учился писать. Лампу я внес в эту комнату и в тусклом ее свете приметил на письменном столе три своих метательных кинжала. Я-то думал, Антонио прихватил их с собой, обрядившись в мой шутовской костюм перед тем, как вернуться в город той давней ночью, когда меня замуровали живьем, но нет – сенатор, как видно, приберег их для себя. Кто же, подумал я, принес их сюда, если он умер в подземельях в ту же самую ночь, если верить слухам? Быть может, Кукан, мой шутовской жезл с куклой, тоже выжил? Я влез в кожаную сбрую с тремя ножнами, пристегнул ее поверх рубашки. Но Кукана, увы, не нашел. Здесь его не было.

Кинжалы на месте, я перешел к другой двери, приоткрыл ее. В щель устремился поток желтоватого света моей лампы – и упал на лик красоты, но задрапированный атласом. Порция лежала под пологом, вся укутанная в роскошные шелка и парчу. Я скользнул внутрь и притворил за собой дверь.

– Вижу, ты нашел свои кинжалы, – раздался у меня из-за спины женский голос. Я подскочил на месте, в воздух, футов на шестьдесят, а приземлился уже лицом к голосу и с рыбным ножом в руке.

Она возлегала на кушетке в тени – просто силуэт у стены. Через плечо я бросил взгляд на Порцию – та похрапывала себе дальше.

– Ой, насчет нее не беспокойся, – произнесла женщина в темноте. – Она уши себе воском затыкает и надевает маску для сна. Тут хоть в клятый барабан бей, не проснется.

– Вы кто? – спросил я женщину.

– Зовут Нериссой, – ответила она. – Это я твои кинжалы нашла и принесла в кабинет Монтрезора. Ты же дурак, да? Англичанин?

– Быть может, – уклончиво ответил я, все время думая, что ей бы полагалось бояться чуточку больше, коли я – само виденье смертоносного кошмара, крадущееся в ночи перерезать глотку ее хозяйке и чего не.

– Не ты ли в подземелье был и с ним это проделал?

– Что – это? Его крысы слопали, я слыхал.

– Его разорвали на части – и не крысы. В нем многого не хватало, огромных ятых кусков – жопы, например, сама видела. Меня вниз позвал кухонный служка – сам побоялся разбираться, откуда такая вонь. Так это ты?

Я снова посмотрел на спящую Порцию, затем – на даму в темноте.

– Если вы думаете, что я на такое способен, чего ж не зовете на помощь?

Тень пожала плечами.

– Монтрезор жестокая сволочь был, нет? Так ему и надо, мне кажется.

– А как тогда быть с тем, что я сейчас тут?

– Ты же не навредишь мне?

– Нет. – Теперь я ее припомнил – в дымке пьяных ночей до того, как лишился всех милостей. Темноволосая служанка Порции. Изящна вся была, остра умом и на язык, вспомнил я.

– Тогда делай что делал, – сказала она, сбросив покрывало и поднявшись с кушетки. Подошла к двери, высунулась в бельэтаж, обернулась. – А свой офигенски здоровый гульфик, значит, больше не носишь?

– Сперли гульфик, – ответил я, несколько ошеломленный. Я тут нож в руке держу, между прочим.

– Жаль, – сказала она. – Ну, ступай, милок. Давай-ка. Делай что нужно. – И она выскользнула за дверь.

И так вот я – темная крадучая тварь, которой стал, – сделал, что нужно, после чего ускользнул с Виллы Бельмонт в ночь, а оттуда – по спокойной Венецианской лагуне, гладкой и безмолвной, как нож в молоке.

* * *

На заре следующего дня Джессика встретила меня у пристани, одетая мальчиком. Она подпрыгивала на цыпочках, как нетерпеливый ребенок перед прилавком со сластями. На плече у нее висел ранец, под мышкой она держала деревянный сундучок, набитый, как я предположил, отцовским сокровищем.

– Нет, так не годится, – сказал я, стаскивая с нее желтую шляпу. Темные кудри рассыпались ей по плечам.

– Что? Ты же сам сказал, волосы убрать под шляпу.

– Да, но не под еврейскую, тупица. Мы должны быть неузнаваемы.

– Я и была неузнаваема. Не всякий увидит, что я девочка.

Я швырнул ее желтую шляпу в воду и нахлобучил на Джессику свою обвислую венецианскую, из бурого шелка.

– Заправь под нее волосы. И выдай несколько медяшек, я новую куплю.