Венец терновый (2)

— Урон у нас будет, Грицай, и серьезный — слободы по Кальчику мы все потеряем! И по Волчьей тоже. Но должны выиграть время — дотянуть до осенних дождей. Однако лучше попробовать поджечь степь — тогда туркам и татарам не до веселья станет. И учти, что у нас есть винтовки и полторы сотни «единорогов», а у противника их пока нет!

— Но османов много — не меньше двадцати тысяч…

— Это у них только инфантерия, добавь топчи и обозников — тогда вдвое больше будет, или в полтора раза, не меньше. Плюс татары — полсотни тысяч на нас пойдут в мае. Это много, очень много — но они нас сильно недооценили! И разработали неправильный план войны!

— А как нужно было?

— На Керчь всеми силами ударить и пролив разблокировать! Ввести флот в Азовское море, высадить десант у Феодоро в тылу нашей оборонительной линии. Снабжать войска исключительно по морю, это куда проще и надежней, чем возить на телегах. А так они решили две задачи выполнить одновременно, забыв, что нельзя быть сильными везде! На одной цели нужно сосредоточиться, и бить по ней кулаком, а не тыкать пальцами.

Юрий задумался, посмотрел на карту и тяжело вздохнул, в его голосе впервые ощущалась горечь:

— Однако мою правоту или трагическое заблуждение, только война показать может!

Интерлюдия 2

Верхний Кальчик

26 июня 1679 года

— В Ратове все замолчало, Павло…

Сотник Степан Алексеев прислушался еще раз — действительно, пальба уже не разносилась по степи, не звучало рявканье османских пушек. А это говорило только об одном — казачий городок, гораздо хуже укрепленный, чем слобода и с менее многочисленным гарнизоном, отбивался долго, но все же взят янычарами. В участи реестровых запорожцев можно было не сомневаться — во вражеский плен они никогда не сдавались, впрочем, турки их никогда и не брали.

— Однажды наступит рассвет и мы все купно изопьем последнюю чашу, пан сотник…

— Ты себя преждевременно не хорони, хорунжий! Мы третью седмицу бьемся, и что? Взяли они нас, Павло?!

— Нет, батька, кровью только умылись, запах мертвечины кругом стоит не перебиваемый.

— Вот то-то и оно! А теперь спи, летняя ночь короткая, я хоть пару часов вздремнул, а ты которую ночь глаз почти не смыкаешь.

— И то ладно, пан сотник, хоть очи сомкну…

Молодой парень даже не договорил, как тут же уснул, с приоткрытым ртом. А двадцатисемилетний сотник раскурил сигару, благо их запас был изрядный — тютюн сильно перебивал трупный запах, что буквально обволакивал земляные валы крепости. И запас сигар имелся изрядный — с легкой руки государя Юрия Львовича такие скрутки из табачных листьев разошлись по всем его землям, хотя многие служивые этим не баловались. Впрочем, как и он сам до прошлого года, а там пришлось как-то закурить, и потихоньку попривык к запаху зелья.

И сейчас, попыхивая сигарой, он вспоминал свою прежнюю жизнь, которая раздробилась на три неравных части. Обычный посадский мальчишка, сын бондаря, и сам стал бондарем, пусть подмастерьем — и рухнула прежняя жизнь в одночасье, под кривой саблей татарина, в дыму пожарища родного посада, на улочках которого лежали окровавленные трупы, в которых он признал отца с матерью.

С арканом на шее поволокли его по степи скорбным путем. По которому до него брели многие десятки, если не сотни тысяч несчастных русских, кого за два века увели в крымскую неволю вышедшие из степи «людоловы». И трудился он на богатого татарина в Гезлеве, причем бондарем — бочки ведь и в Крыму нужны.

Четыре тягостных года запечатлелись многочисленными шрамами и рубцами от татарских плетей — к невольникам, что не желали менять веру, относились хуже, чем к шелудивым собакам — тех, по крайней мере, не убивали и не истязали.

И мечтал он все четыре года превратить хозяина в мычащий кусок мяса — и как водится, если чего-то сильно желаешь, то это сбывается. Нагрянул дикий ужас всех «людоловов» — «урус-шайтан», кошевой атаман Иван Сирко с запорожскими казаками. Хозяин сбежать не успел, и был буквально растерзан на куски, причем Степан первым нанес удар кривым бондарским ножом. А заодно прирезал и его сына с женою — за все «хорошее», что творил этот убийца, насильник и истязатель.

А потом был поход по степи к Перекопу — и он стал стрельцом, получив османский мушкет, тяжелый и с кривым прикладом. Учил его стрелять из него сам Юрий Львович, про которого уже тогда шептались, что он княжеского рода, да и сам кошевой говорил с ним всегда уважительно. Иной был князь, резко от всех отличался. Нет, не исполосованной спиной и лицом, такие были все в неволе, а манерами, другой речью и тонкими пальцами, что никогда не знали тяжелой работы.

Природным воителем оказался изгой — за несколько дней научил не только заряжать мушкет и стрелять из него, но воевать. И силу свою Степан только тогда осознал, когда увидел, как падают под картечью янычары. А после этого увязался за князем как нитка за иголкой, став стрельцом, одним из трех десятков, что присягнули Юрию Львовичу. И, пожалуй, единственным среди них, кто до сих пор служит в чине сотника, хотя другие уже стали есаулами и полковниками.