Венец Чингисхана

Собственно, прошлый раз я не особенно-то и приглядывалась к ней – меня больше интересовала не комната, а ее обитатель, точнее – вопрос, придется ли мне за ним ухаживать, тратить на него свое время и свои силы. Сейчас же я никуда не спешила и разглядела его комнату. Ее освещал тусклый синеватый ночник, и это мертвенное освещение превратило вполне заурядное помещение в таинственный подводный грот. Вдоль стен, как подводные скалы, громоздились старинные книжные шкафы, на полках которых темнели массивные тома в кожаных переплетах. В простенках между шкафами висели мрачные портреты мужчин и женщин в старинной одежде. Некоторые мужчины были в военных мундирах, один даже был изображен верхом на коне.

Кроме этих портретов были здесь и старинные цветные гравюры. На одних – лошади, скачущие или мирно пасущиеся, на других – степные и горные пейзажи, стоянки каких-то полудиких кочевников, войлочные юрты, те же лошади, овцы, верблюды.

Я отвлеклась на убранство комнаты и забыла, зачем, собственно, сюда пришла, но новый стон недвусмысленно напомнил мне об этом.

Повернувшись на этот звук, я увидела Павла Васильевича.

Он лежал в своей постели, голова – на высоких подушках, тяжелые руки покоились поверх одеяла. То есть это только говорится – покоились, на самом деле его руки дрожали от немыслимого внутреннего напряжения, как будто больной пытался что-то сказать мне своими руками.

Это судорожное напряжение как будто передалось мне, мне показалось, что я сама сейчас потеряю дар речи, стану таким же беспомощным, бессловесным созданием…

Мне захотелось немедленно уйти из этой комнаты, пока я не заразилась от Павла Васильевича старостью и беспомощностью.

Но тут он снова застонал, и я невольно перевела взгляд на его лицо.

Оно тоже кривилось в мучительной, болезненной судороге, не в силах выразить самую простую просьбу. Единственное, что было осмысленным и человеческим в этом лице, – глаза. Выразительные, умные, страдающие, они смотрели на меня с надеждой и ожиданием.

Я устыдилась своего порыва, своей минутной слабости и попыталась понять немую просьбу.

Павел Васильевич показывал глазами на тумбочку возле кровати, где стоял стакан с водой и лежал стеклянный пузырек с лекарством. Он всего лишь просил, чтобы я дала ему таблетку и воды…

Я вытряхнула на ладонь одну таблетку, взяла стакан… вода в нем была тепловатая, мутная, с белесым осадком. Ну, Августа Васильевна! Так-то она заботится о своем брате! Свежей воды налить не могла!

Я отошла от кровати со стаканом в руке, направилась к двери. Услышав за спиной прежний стон, обернулась и проговорила:

– Не волнуйтесь, я сейчас вернусь, только налью чистой воды!

Лицо Павла Васильевича успокоилось, разгладилось, он опустил веки, показывая, что понял меня.

Я вышла в коридор.

На этот раз раздававшиеся там скрипы и шорохи ничуть меня не беспокоили – я к ним привыкла, а главное – у меня было конкретное дело. Поравнявшись с комнатой Августы Васильевны, я на секунду задержалась и прислушалась. Оттуда, как и прежде, доносился художественный храп. Неожиданно он прекратился, послышался скрип кровати, и вдруг Августа громко и внятно заговорила на каком-то незнакомом мне языке.

Я отчего-то испугалась, как будто застала хозяйку квартиры за неприличным или криминальным занятием, но голос уже замолк и из комнаты снова раздался мирный храп.

Я пожала плечами: странности обитателей этой квартирки меня совершенно не касались. Я могу здесь пожить какое-то время, зализать свои раны и ушибы (к счастью, только душевные), а до остального мне нет никакого дела.

Дошла до кухни, налила в стакан чистой воды и вернулась в комнату Павла Васильевича.

– Ну вот, вы видите – я вас не обманула!

В его глазах засветилась радость.

Я приподняла его голову, положила в рот таблетку и поднесла к губам стакан с водой.

Никогда не думала, что так трудно напоить парализованного человека!

Вода текла по шее за воротник пижамы, а когда я сумела влить ее в рот – он едва не захлебнулся.

Наконец я сумела добиться поставленной цели. Старик выпил несколько глотков, стакан с оставшейся водой я поставила на столик, вытерла его лицо и подбородок и проговорила:

– Ну, все, спите, я пойду к себе!

В его глазах появилось разочарование, но это меня уже не касалось – я и так сделала то, за что мне никто не платил.

Заснула я на этот раз быстро и видела удивительно яркий подробный сон.

Долгий день клонился к закату, когда Тимуджен увидел впереди отару овец и двух пастухов в косматых шапках хунгаритов. Он ударил лошадь пятками, да она и сама пустилась вскачь, почуяв воду, тепло и безопасность человеческого жилья.