Венедикт Ерофеев вблизи и издалече

Апофеозом долгожданного признания можно считать "творческий вечер писателя Венедикта Ерофеева", устроенный в связи с его 50-летием 21 октября 1988 года в Доме архитектора. Было даже некое подобие столпотворения. В фойе толклись искатели пригласительного билетика. То есть наблюдалось то, что обычно имело место в элитарных, заповедных местах с рокошными "грибоедовскими" ресторанами (ЦДЛ, ВТО, ЦДРИ и т. п.), куда вхожи были только свои, посвященные. Ба, знакомые все лица! Вот прошествовал мимо билетера долговязый пародист Александр Иванов. Прокатился колобком милейший Михаил Жванецкий. Стоп! Куда? Кто таков? - На пути Ерофеева вырос цербер. На миг возникла немая сцена. Веня застыл как вкопанный перед неожиданным препятствием, всем своим видом являя недоумение. И в тот же миг рядом замельтешила, закудахтала свита: "Вы что, не видите?! Виновник торжества... Как же так - вечер без юбиляра! Да ведь это же сам Ерофеев..." Недоразумение разъяснилось. То был чуть ли не первый выход Ерофеева в высший свет. Своего рода смотрины, устроенные истеблишментом.

* * *

Я не сказал, что впоследствии общение с Веней несколько упростилось. Ему достали говорильный аппарат на батарейках. Спервоначалу было жутковато слышать "механический" голос робота.

Правда, Веничкина интонация сохранилась. Более того: ему хотелось быть не только слушателем, но во что бы то ни стало участником разговора. Серчал, стучал рукой, чтобы привлечь внимание собеседников, которые, увлекшись, мешали ему вставить реплику.

Признаться, по-настоящему я так и не свыкся с новой манерой общения. Тяготили мучительные паузы, невнятность, возникавшая, когда батарейки "садились". Кроме того, участились периоды обострения болезни. Помню Ерофеева удрученного, только что выкарабкавшегося из тяжелейшего состояния. С трудом узнал его. Обычно крайне аккуратный, опрятный, он на сей раз был полуодет, небрит, физиономия как-то перекошена. Какое уж там общение! Стремясь как-то отвлечь его, я заговорил о своих разысканиях для комментария к Саше Черному. К примеру: кому бы могли принадлежать слова: "Покойся, милый прах, до радостного утра"? Веня что-то загудел. Разобрав в этом невнятном хаосе "Карамзин", я тут же взял с полки том в "Библиотеке поэта" и начал на всякий случай листать. Господи Боже мой! Ведь это, оказывается, однострочная эпитафия. Смотри! - И тут же радостно "забулькало" в аппарате: "Ну я же говорил - эпитафия". Он явно был доволен своим всезнайством: мгновенно изменился, будто посветлел лицом, живой проблеск появился во взгляде.

Была еще одна встреча, последняя, - где-то в ноябре 1989-го, оставившая почему-то неприятный осадок. Вокруг Ерофеева собрался синклит наперсников и слушателей. Воистину пир Платона! Бронзовея на глазах, мудрец изрекал, причем в основном хулу. Ученики внимали. Мне захотелось смыться.

Правда, был еще один блицвизит. Через пару дней заскочил к нему затем, чтобы подарить только что вышедшую книгу Гершензона. Веничка всегда по-детски радовался таким подаркам. С явным удовольствием сообщил, что через несколько дней отбывает в Абрамцево. Берет с собой все заготовки, записные книжки: "Может, попишу". Изобилие гостей и визитеров явно не способствовало писательству. Недаром однажды он в чисто ерофеевском духе заметил: "Т. е. виною молчания еще и постоянное отсутствие одиночества: стены закрытых кабин мужских туалетов исписаны все, снизу доверху, в открытых - ни строчки".

На сей раз Веня был как-то просветлен, быть может, в ожидании перемен. Приглашал приехать к нему: "Адреса нет, но спросишь дачу Толстова - там все знают. Погуляем по заснеженным дорожкам. Тишь... Благодать..." Таким он и запомнился мне: в какой-то сиротской сатиновой рубахе, прикрывающий по привычке горло ладошкой, тихий, одухотворенный, чистый, как стеклышко...

* * *

Больше я его не видел. Неумолимо, словно шаги Командора, приближалось непоправимое. Случилось это 11 мая 1990 года. Завершился земной путь Веничкиной души, обретшей наконец покой и волю.

Хоронить Ерофеева должны были на Ваганьковском. Но в последний момент вдова все переиграла. Не пожелала, чтобы покоился он рядышком с Есениным и Высоцким. У него должно быть свое кладбище, куда будут приезжать специально к нему, к Венедикту Ерофееву.

Похоронили его на Ново-Кунцевском кладбище. Среди генералитета. Не парадокс ли? Ведь вот и жил он последние тринадцать лет в "генеральском" доме, в окружении гебистов и номенклатурных работников - тех, кого всем сердцем ненавидел ("Мне противен мой дом, и вход и выход из него"). После долгих лет бездомья, гонений, после скитаний в качестве работяги и люмпена, оказался в обстановке уюта и комфорта. Хотя иной раз в разговоре с ним проскальзывало: благополучие губительно для таланта. И тот, кто по малодушию предпочел спокойное житье "у антихриста за пазухой", обречен на немоту.