Венедикт Ерофеев вблизи и издалече

Эк куда меня занесло! Назад, читатель, - в 1985 год. Год конца застоя, едва не ставший для Ерофеева последним. Беда пришла, как и свойственно ей, нежданно: внезапно обнаружил у себя смертельный недуг (рак горла). Собственно, почему нежданно? Помните исполненную панического ужаса сцену в конце книги и фразу, выделенную курсивом: "Они вонзили мне шило в самое горло..." Ведь это было написано еще в 1969 году! Стало быть, он уже тогда знал...

И все же судьба оказалась милостива к Веничке, подарив ему еще пять лет жизни. Правда, о благополучном физическом состоянии не приходится говорить. Прежде всего он потерял голос - свой великолепный баритон. На первых порах объяснялся с окружающими посредством записок. Одну из них, относящуюся, по-видимому, к середине 1986 года, я сохранил. Произнесенное мною, естественно, рассеялось в воздухе, забылось, а Веничкины фразы, написанные карандашом, вот они: "Сейчас с такого похмелья, что с трудом добрался до дверей", "А в Париж только на месяц... Сразу 2 вызова: из филфака Парижского университета, из главного онкологич. центра Сорбонны".

Да, именно тогда Ерофеевым было получено приглашение из Франции на лечение. Обещали восстановить голос. Веня продемонстрировал мне формуляр, выданный в ОВИРе, который ему предстояло заполнить. Там, в частности, имелся такой пункт: "Приглашающая сторона, в случае смерти за границей выезжающего, гарантирует транспортировку трупа домой за свой счет". Не правда ли, веселенькая перспектива? Веня, давясь от смеха, тыкал пальцем в эту, цинично сформулированную формальность.

Вот еще несколько фраз, касающихся Парижа: "Бормотуха дешевле трамвайного билета. Дорогие вина очень дороги. А бормотуха дешевле". И еще: о тамошних соотечественниках, Веничкиных знакомцах: "Больше, чем в Москве (я подсчитывал)".

Зря подсчитывал. Поездка, увы, сорвалась. В те годы выезд за границу был сопряжен с памятными всем сложностями. Возможно, прояви Веня известную настойчивость, подключи влиятельных знакомых, бюрократические препоны удалось бы преодолеть. Но...

Чего нет, того нет. Никогда его нельзя было отнести к борцам, к деятельным натурам (даже когда он не был смертельно болен). Принципиально занимал позицию стороннего наблюдателя, комментатора и критика, не вмешивающегося в общественный процесс, в реальную борьбу. "Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!" - эти булгаковские слова как нельзя лучше выражают его жизненное кредо.

* * *

В конечном счете так и произошло. Вдруг Вен. Ерофеев всем понадобился редакциям, театральным студиям, телевизионщикам... Слава стояла в передней: посыпались просьбы, предложения, каждый день звонки, аудиенции... Суета эта, надо полагать, льстила Веничке, хотя и продолжал он отпускать по этому поводу шуточки и колкости: "Моя хлопотливая и суматошная должность тунеядца".

Свистопляска вокруг Ерофеева подчас смахивала на фарс. Советская действительность, соприкоснувшись с рафинированным ерофеевским выпендрежем, способна была выкинуть неожиданные антраша. Вот одно из них, коему я был свидетель.

Начало 1989-го. Еще в полном разгаре перестроечный ажиотаж вокруг выставок, спектаклей, выступлений. Экспериментальный театр Вяч. Спесивцева быстрехонько сварганил из "Петушков" постановку. На спектакль была приглашена местная номенклатура. Цель вполне прозрачна: аппаратчики, потрясенные оригинальностью текстов и новаторством режиссуры, растрогаются и, глядишь, отвалят новорожденному театру субсидишко. И что же? Примерно половину первого акта райкомовцы недоуменно взирали на бесовское действо, разворачивающееся на сцене. И подлинно: не сходят ли они с ума? Во вверенном им Доме культуры творилось нечто несусветное: какая-то пьянь во всеуслышание несла антисоветчину, заборный мат-перемат... И вот тут-то публике и довелось лицезреть прелюбопытнейшую картину. Дружно, словно по команде, поднялся целый ряд - фракция оскорбленных номенклатурщиков покидала зал. А вслед им со сцены главный герой, забулдыга, метал громы и молнии, выкликая по ходу пьесы горьковское: "Вам, гагарам, недоступно..." Такое нарочно не придумаешь.

Насколько мне известно, Ерофеев не жаловал эту постановку, так и не удостоил ее своим посещением. Однако рассказ о представлении, поставленном самой жизнью, выслушал с живейшим интересом.