Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Веничка оказывается идеальным козлом отпущения. Во-первых, он предстает в поэме как тот, кто виновен в подрыве порядков – ведь его слово, как уже говорилось, слишком очевидно свидетельствует о молчании Господа, иначе, о невозможности недвусмысленно отделить божественное от дьявольского, ангельское от демонического, а порядок от хаоса. Во-вторых, как и классический козел отпущения, он репрезентирован в качестве карнавального двойника Бога (многочисленные параллели между Веничкой и Христом обсуждались неоднократно). Устремленность к трансцендентальному означаемому («свет в Петушках») в сочетании с алкогольным «священным безумием» подчеркивает гротескность его миссии: хранителем слова как логоса, как смысла, как несбыточного обещания трансценденции, царем, а в пределе – Христом оказывается в буквальном смысле «последний из людей», последний пропойца, кабацкий ярыжка, юродивый[914]. Однако в отличие от классического юродивого, Веничка не представляет Бога, а предан им. Именно это предательство и воплощено в фигурах убийц: символически манифестируя присутствие Бога и передачу Божественного глагола герою, они вместо этого брутально уничтожают героя и, прежде всего, его индивидуальный логос. Почему? Да потому, что, кроме насилия, других доказательств у молчащего Бога не осталось. «Насилие есть сердце и тайная душа священного»[915], – пишет Р. Жирар, но автор «Москвы – Петушков» догадывался об этом обстоятельстве без помощи теоретика. Присутствие Бога оказывается невозможным без убийства взыскующего Его героя.

Если сравнить поэму «Москва – Петушки» с романом «Мастер и Маргарита», увидевшим свет несколькими годами ранее, то станет понятно, почему роман Булгакова вызвал у Ерофеева реакцию отторжения[916]. У Булгакова тоже изображен «жертвенный кризис», и у него он тоже разрешается жертвоприношениями Берлиоза и Майгеля, совершаемыми Воландом на балу. Но если «перевести» поэму Ерофеева на символический язык Булгакова, то выяснится, что в «Москве – Петушках» жертвоприношение совершает не «Воланд», а «Иешуа» и в жертву приносится не плоский атеист «Берлиоз» и не стукач «Майгель», а «Мастер» (без «Маргариты», оставшейся на Петушинском перроне); да и не жертвоприношение это – убийство в подворотне.

Последнее обстоятельство весьма важно. То, что последние главы изображают не ритуальное жертвоприношение, а бандитское убийство – не предполагающее ни возмездия, ни воскресения, – кажется, не требует доказательств. Но это означает, что Веничка в полной мере соответствует определению homo sacer:

…он принадлежит Богу, не подлежа при этом жертвоприношению, он принадлежит социуму как тот, кого можно [безнаказанно] убить[917].

Эта абсолютная исключенность (соотносимая с Веничкиной всеобъемлющей «службой кабаку») интерпретируется Дж. Агамбеном как предельное воплощение принципа суверенности, иначе говоря – свободы:

Суверенная сфера – это то пространство, где позволено убивать, не совершая при этом убийства, но и не принося жертву, а сакральная жизнь – то есть жизнь, которой можно лишить, но которую нельзя пожертвовать, – это та жизнь, что захвачена этой сферой[918].

Эта характеристика в высшей степени подходит к финалу «Петушков», где «суверенная сфера» возникает на пересечении двух взаимоисключающих пространств сакрального: Кремля и Петушков. А значение встречи Венички с hayyot/серафимами с этой точки зрения обнаруживается в признании сакрального характера его жизни. Сакрального, то есть нагого, не имеющего ничьей (ни божественной, ни людской) цены, – но и абсолютно свободного. Иначе говоря, Веничка убит именно потому, что к концу поэмы достигает безграничной свободы.

Однако текст поэмы не позволяет понять, откуда проистекает эта свобода – из «объективной» богооставленности или же из «субъективной» работы Веничкиного логоса, подрывающего разнообразные символические порядки и нарушающего всевозможные границы. Этот эпистемологический тупик связан с тем, что Веничкин логос замещает, одновременно пародийно поглощая собой, любые другие «мироустроительные» дискурсы, с тем, что, вбирая в себя все что угодно, он, этот дискурс, делает невозможным какой бы то ни было выход за свои неопределимые границы. Именно этот тупик – или парадокс безграничной свободы? – запечатлен в последней, загадочной и гениальной, фразе поэмы: «…и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду».